В. Е. Маковский. «Ходынка». 1899 г.
В. Е. Маковский. «Похороны жертв Ходынки». 1896–1901 гг.
Великая княжна Ольга Александровна в своем интервью с Йеном Ворессом заметила по этому поводу: «Я знаю наверняка, что ни один из них не хотел идти к маркизу. Сделано это было лишь под мощным нажимом со стороны его советников. Дело в том, что французское правительство истратило огромные средства на прием и приложило много трудов. Из Версаля и Фонтенбло привезли для украшения бала бесценные гобелены и серебряную посуду. С юга Франции доставили сто тысяч роз. Министры Ники настаивали на том, чтобы Императорская чета отправилась на прием, чтобы выразить свои дружественные чувства по отношению к Франции. Я знаю, что Ники и Аликс весь день посещали раненых в больницах. Так же поступили Мама, тетя Элла, жена дяди Сержа, а также несколько других дам. Много ли людей знает или желает знать, что Ники потратил многие тысячи рублей в качестве пособий семьям убитых и пострадавших в Ходынской катастрофе? Позднее я узнала от него, что сделать это было в то время нелегко: он не желал обременять Государственное казначейство и оплатил все расходы по проведению коронационных торжеств из собственных средств. Сделал он это так ненавязчиво, незаметно, что никто из нас — за исключением, разумеется, Алике — не знал об этом».
Но с легкой руки журналистов новый император получил прозвище Николая Кровавого.
Снова четыре девочки
Дебют Николая как политика также оказался неудачным. Еще до коронации, на приеме земских депутаций 17 января 1895 года, в ответ на высказанную земцами надежду на введение в России парламента молодой император ответил: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный Родитель». Позже близкие к трону люди утверждали, что Николай хотел назвать это предложение «беспочвенными мечтаниями» (так как такая форма правления, по его мнению, не соответствовала русским национальным традициям), но от волнения ошибся и сказал «бессмысленные мечтания». Тем не менее, эта ошибка не сильно исказила смысл фразы, а фраза дала понять, что император и земства, по крайней мере, «движутся в разных направлениях».
Рознь между императорской семьей и либеральными политиками началась давно. Может быть, с тех пор, как Пушкин написал о своем кумире молодости Александре I:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой
Над нами царствовал тогда…
А может, и еще раньше. И реформы Александра II и реакция, наступившая при Александре III, только усилили ее. Когда Николай вступил на престол, презирать самодержавие в кругах интеллигенции стало хорошим тоном. Мягкому и весьма либеральному по натуре своей царю пришлось вести настоящую войну с наиболее образованными и прогрессивными представителями своего государства. Презрение к нему только усиливало то, что поначалу он старался держаться «в русле» политики своего отца. А когда он начал свои реформы, их восприняли с недоверием. Ему пришлось воевать с земским самоуправлением, со студенчеством, что не могло не укрепить его репутацию «Кровавого царя». Тем не менее, не стоит забывать, что именно Николай (правда, не совсем по доброй воле) создал первый русский парламент — Государственную думу, ту самую, которая позже отстранит его от власти. Но, возможно, такое развитие событий было неизбежно. Экономический подъем, начавшийся при Александре Третьем, требовал новых форм управления, и слом старой системы был неизбежен и не зависел от того, насколько мудрые и нравственные или, напротив, глупые и безнравственные люди находились на той и на другой стороне.
Что же касается императрицы, то она предоставила всю «общественную жизнь» своей свекрови, поскольку та чувствовала себя в ней как рыба в воде, а для себя решила избрать роль жены и матери. Тем более что вся Россия ждала от нее рождения наследника. И отец, и дед Николая к моменту вступления на престол уже имели сыновей, и теперь все надеялись, что новый цесаревич не заставит себя ждать. И действительно, вскоре императрица уже написала в Германию своему брату: «Думаю, что теперь я могу надеяться — больше нет некоторых обычных явлений, и мне так кажется… О, просто не могу в это поверить, это было бы слишком хорошо и слишком большое счастье».
Беременность протекает тяжело. Александру давно мучили приступы ишиаса, настолько сильные, что в Дармштадте и Англии ей приходилось садиться в инвалидное кресло. Теперь же она снова вынуждена воспользоваться креслом. Она постоянно чувствует слабость, подолгу остается в постели, ее мучит сильная тошнота. Газеты ничего не сообщают о беременности императрицы из боязни, что исход ее может быть печальным.
Александра и Николай много времени проводят вместе: пока он читает донесения, она просматривает прошения и вырезает марки. Александра старается быть в курсе всех дел любимого, и окружающим начинает казаться, что она «держит его на коротком поводке».
Юная Анна Танеева, которая пока только слышит рассказы о ней от своего отца — главноуправляющего Собственной Его Императорского Величества канцелярии Александра Сергеевича Танеева, позже, став Анной Вырубовой, фрейлиной и лучшей подругой императрицы, напишет в своих воспоминаниях: «Первое мое впечатление об Императрице Александре Феодоровне относится к началу царствования, когда она была в расцвете молодости и красоты: высокая, стройная, с царственной осанкой, золотистыми волосами и огромными, грустными глазами — она выглядела настоящей царицей. К моему отцу Государыня с первого же времени проявила доверие, назначив его вице-председателем Трудовой Помощи, основанной ею в России. В это время зимой мы жили в Петербурге, в Михайловском Дворце, летом же на даче в Петергофе.
Возвращаясь с докладов от юной Государыни, мой отец делился с нами своими впечатлениями. Так, он рассказывал, что на первом докладе он уронил бумаги со стола и что Государыня, быстро нагнувшись, подала их сильно смутившемуся отцу. Необычайная застенчивость Императрицы его поражала. „Но, — говорил он, — ум у нее мужской — une tete d’homme“. Прежде же всего она была матерью: держа на руках шестимесячную Великую Княжну Ольгу Николаевну, Государыня обсуждала с моим отцом серьезные вопросы своего нового учреждения; одной рукой качая колыбель с новорожденной Великой Княжной Татьяной Николаевной, она другой рукой подписывала деловые бумаги. Однажды, во время одного из докладов, в соседней комнате раздался необыкновенный свист.
