А они шли дальше. С Невского свернули на Большую Конюшенную и продолжали свой путь… Присмотревшись к кадетам, мы увидели, что «нашим» кадетом был только тот, которому я сделал замечание, а «парный» был в форме 1-го Московского корпуса, хотя тоже отдал нам честь. Мы не понимали, в чем дело, но становилось как-то не по себе… а штатский и кадеты продолжали свой путь, прошли Мошков переулок, подошли к Мраморному дворцу и… скрылись в его подъезде…
Стало как-то неуютно… стали с Абрамовичем соображать, в чем дело, и истина раскрылась перед нами… Совсем недавно, мы узнали, что Великий Князь Константин Константинович, поощряя вверенные ему корпуса, начал зачислять в них своих сыновей. В наш корпус, как мы это уже знали, был зачислен Князь Иоанн Константинович, а второй сын Великого Князя, Гавриил Константинович – «кажется», в 1-й Московский… Все стало для нас ясным… я цукнул не кого иного, как нашего Августейшего кадета, и сопровождавший его штатский, как потом оказалось, гувернер молодых Князей, по-видимому, не желая, чтобы первая встреча его воспитанников с однокашниками произошла в такой, непредусмотренной этикетом форме, просто увел их от нас, делая вид, что не замечает, что мы их преследуем. Хочу отметить, что в те дни Князья еще не носили на шинели коронационных медалей, наличие которых значительно раньше показало бы мне с Абрамовичем, с кем мы имеем дело.
В общем, было интересно, но… жутко. Отпуск прошел как-то неопределенно, а вернувшись в корпус, мы уже имели готовое решение – доложить по начальству о том, что произошло…
Воспитатель наш, подполковник Александр Александрович Соловьев, человек не слишком храбрый, до дрожи боявшийся нового нашего директора, полковника Покотило, который, после начальствования Виленским юнкерским училищем, должен был «привести в порядок» наш корпус, пришел в ужас. Меньше взволновался ротный командир, полковник Алексей Николаевич Бенземан. Доложить директору о происшедшем «криминале» он был обязан, и мы с Абрамовичем предстали перед суровым полковником Покотило.
Мне кажется, что и сам директор несколько растерялся, настолько происшедший случай выходил из рамок нормальной жизни корпуса. На всякий случай, сделав нам соответственное внушение (по теории, что это никогда не лишнее), он точно расспросил нас о подробностях происшествия и, сказав, для начала, что мне придется перед Августейшим кадетом извиниться, отправился с докладом к Великому Князю Константину Константиновичу, по-видимому, готовый признать нас, своих кадет, во всяком случае, в чем-то виновными.
Настроение у нас было среднее, но все же кадеты оставались кадетами и в нашем, третьем отделении все жужжало, как муравейник. Извиняться?.. Почему? И в чем извиняться?.. Было то главное, на чем сосредоточилось кадетское волнение. Почему наши должны были знать, что это Августейшие кадеты, которых мы еще никогда не видели? Почему они ходят не по форме одетыми? И почему должен извиняться кадет 1-й роты (!), если он правильно указал младшему, что башлык одет не по форме? А если бы это был «рядовой» кадет и нарвался бы на строгого офицера, то было бы еще хуже?.. А тут старший кадет мог спасти «молодого» от неприятности… Словом, кадетская масса рассудила все по-своему, и с нетерпением (а я и с волнением) ожидала возвращения директора от Великого Князя…
Ждали… волновались, и… дождались…
К нашему удивлению и радостному недоумению, Великий Князь Константин Константинович решил все дело по… кадетски. Он сказал директору, что не видит никакого нарушения этикета в том, что старший кадет сделал (слава Богу, вежливо), замечание младшему и тем спас его от других неприятных встреч и осложнений. Что он, конечно, не видит никакого основания подвергать старшего взысканию и считает извинение – излишним. Я думаю, что об извинении директор, может быть, и не заговаривал, увидя, как смотрит Великий Князь на происшедшее.
Итак, все кончилось благополучно, а авторитет Великого Князя в нашей кадетской среде стал еще выше, если это было возможно… Великий Князь нас понял и решил по нашему!
Военная Быль. № 23. 1951
Белые мысли
Белыми мы должны остаться до конца, когда бы он ни наступил и каким бы он ни был.
* * *
Мы, белые, романтики и притом последние.
* * *
Когда уходили белые – население подсчитывало, что у него взяли, и… негодовало. Когда уходили красные – население подсчитывало, что у него осталось, и… старалось быть довольным.
* * *
Старая эмиграция должна была использовать свою способность к организации и свое знание обстановки, чтобы помочь эмиграции новой. Этим она выполняла, быть может, свой последний долг перед Россией.
* * *
Нам не надо прощения! Мы ни в чем не виноваты перед Россией, кроме того, что Ей и только Ей одной мы отдали себя.
* * *
Одиноки мы, несмотря на ту или иную меру гостеприимства, которое оказали нам приютившие нас страны. В лучшем случае нас не понимают.
* * *
Мы должны в случае необходимости возможно дороже продать свою жизнь и никому не отдать свою честь, раз уж и то, и другое оказалось ненужным России, которой мы, конечно, охотно пожертвовали бы и жизнью, и честыо.
* * *
Мы должны продолжать борьбу против коммунизма, не защищая ничьих решительно интересов, только во имя нашей белой веры и верности.
К сожалению, я не из железа, но к счастью, не из дерева.
* * *
Каждый из нас сейчас уже накануне своего некролога… если найдется тот, кто его напишет.
* * *
То, что каждый человек «не знает, ни дня, ни часа своего конца» – есть милость Божия. Не изменяется ли это для эмигрантов. для которых знание своего конца было бы руководством для всего остающегося срока их пребывания на земле.
* * *
Отбоя не было… борьба продолжается.
* * *
Наибольшим мерилом моего воспитания я считаю то, что в момент, когда в тюрьме у немцев после прогулки по корридору, наблюдающий закрывал за мною двери камеры на замок я говорил ему: «Данке».
* * *
Церковь учит нас прощать наших врагов, но не врагов нашей Родины, врагов России.
* * *
Козьма Прутков, воображаемый, но один из самых умных русских людей, говорит: «Чувствительный человек подобен сосульке – пригрей его, он и растает».
Вот и мы, белые… охотно таем.
* * *
Говорят, что генерал Врангель был честолюбив – это верно потому, что он больше всего любил честь.
* * *
И Керенскому, и мне в 1917 году было немного более тридцати лет. Оба мы имели высшее образование: он – юридическое, я – военное. Я никогда бы не принял поста министра юстиции – он шел не только на пост военного и морского министра, но и на пост верховного главнокомандующего во время величайшей из войн.
Масштаб русской эмиграции:
