Покойников в этом помещении оказалось на треть меньше, но самым неприятным было то, что все они успевали пожить в свое удовольствие, ибо у каждого нашлось столько добрых слов, что Манька как-то само собой улавливала их речь ушами и прислушивалась, а когда они входили в контакт, их уже было не остановить.
Дьявол то и дело напоминал, зачем она здесь, плескал в костер живую воду, чтобы благотворительность обратилась в попрошайничество, но попрошайничество не прекращалось и пламя не унималось, пока не начинался обратный процесс до самостоятельности, и нечисть не оставалась на костре такой, какой была в момент, когда забирала тело у проклятого.
– Смотри, – говорил Дьявол, указывая Маньке на костер с Благодетелями, – ты проклятая, изба – проклятая… – вот так нечисть готовит левую подающую руку. Подходит к вампиру человек, и что он слышит в уме? А вампир в это время думает о человеке наоборот. А если вампир к вампиру подходит, – Дьявол плеснул в огонь живой воды, – говорит-то он это, – два человека на костре заказывали богатую жизнь, нисколько не стесняясь в выражениях, о чем Манька в помыслах не помыслила бы, – а твоя душа-вампир слышит только то, что сейчас будет через несколько минут… – мертвецы снова стали щедрыми и самостоятельными. – Так сможет ли душа-вампир им отказать, если они как Благодетели? И получается, что щедрость твоя не знает границ, потому что все объяснения в земле лежат. И сама ты такая: они в карман руку засунули, и ты засунула, они протянули – и ты протянула, только они ничего никому не дали, а ты отдала все, что в кармане нашла.
И только тут Манька начала понимать, как криво посажена у нее голова, и почему Дьявол постоянно напоминает ей об этом, стоит себе в убыток совершить оплошность благочестивыми помышлениями. И зареклась впредь быть более осмотрительной. Она поймала себя на том, как много узнала о самой себе, проклятую из нее делали по образу и подобию. Не зря Баба Яга столько лет отрабатывала приемы порабощения человека на избах.
Так прошел день, и еще один день. И на третий день Манька увидела, что костры поредели, и со всех сторон с одного места можно было увидеть противоположные стены.
Полумертвецы качались далеко не все самостоятельные. Были среди них болезные и убогие, и как-то неуверенно они себя вели, будто и в самом деле с ними что-то происходило, но что чувствовали только они, и никто другой не мог прикоснуться к их реальности, в которой варились с тех пор, как их подвесили здесь. Они не предлагали денег, не исторгали полюбовные слова, но тихо смотрели, качали головой и видели что-то, что могли бы видеть на самом деле, например, больного человека. Или тихо разговаривали, с сочувствием и состраданием покачивая головами. Но могли тут же, после нового воскрешения вскинуться и кричать, и бить руками, и посылать проклятия или причитать. И руки, и ноги у Маньки сразу холодели, голова становилась тяжелой и больной, и, если они били кого-то у себя в костре, она чувствовала, как будто они бьют ее. И живая вода не помогала исторгнуть такую боль из себя. А если в костер попадала живая вода, то они не становились другими.
Такие независимые и раньше, в другом помещении, попадались ей. Их было много, но меньше, чем тех, которые могли перемениться от живой воды.
– А отчего так? – спросила она, заметив очень похожую на себя женщину. Голубые глаза, такая же форма носа и губ. Ей вдруг показалось, что она знает эту женщину.
– А-а-а! – протянул многозначительно и хохотнул Дьявол. – Они пережили своего вампира, и теперь вампир не ходит по вампирам, и к нему не приближаются другие вампиры.
Манька посмотрела на костры и на людей в недоумении.
– Оба они мертвы, но душа вампира осталась здесь, в Царстве Божьем, а он там, в Аду – в Царстве Небесном, запертая у Бабы Яги, – пояснил он. – И уже вампиру положено дождаться своего ослика, чтобы въехать в ворота вожделенного запредельного города МилаСулимЕйРу… Вот как скажешь «Руку», если она обрезана? А ослик по другим параметрам в ворота проходит. Город тот же, но имя другое – МилАсурЕй! И пока мы неспешно дожидаемся ослика, я с удовольствием прикладываюсь к именитому гостю. У меня нет души, чтобы я слушал одно, а слышал другое.
– А вампиры об этом знают? – полюбопытствовала Манька, подозревая, что он осанну вампиру не поет.
– Наверное… – уклончиво пожал плечами Дьявол. – Вообще-то они не думают о смерти, как раз наоборот, уверены, что их ждет вечная жизнь. Смерть одного из них на день другой напоминает им о бренности их Бытия, но обычно о покойнике они забывают в тот же день: с глаз долой – из сердца вон. А для некоторых похороны, как праздник: собираются столько важных особ – можно себя показать, а если вампир государственного уровня, то и любимую музыку послушать на всю страну. Не знаю почему, но очень им нравится «Танец маленьких лебедей». А какой после этого начинается дележ! Когда еще увидишь, как вампиры между собой грызутся.
– А почему вампиры не отпускают проклятого? – кивнула она на огонь с глубокой задумчивостью. – Мне кажется, лучше осликом умереть, чем так мучиться. Наверное, и вампиру упокоится было бы желаннее.
– Ха, а как? Думаешь, Баба Яга сюда зайти могла? Да и зачем ей помнить о тех, кто тут запрятан? На третий день голова у вампиров уж точно забором не заморачивается. А если они вампира не помнят, который был им братом и сестрой, кому придет в голову помянуть его проклятую душу? И потом, думаешь, они сами лезут в огонь, устраивают виселицы и вешают этих несчастных? Да они бы ума лишились! Они не способны ничего такого представить, что потревожило бы их сознание. Вампиры устраивают проклятому костер заклятием, а пройти к нему.… – он покачал головой, – это мало кто смог бы. И уж никогда не смогла бы нечисть! Представь, что вампир подружился со всеми своими помощниками, вот смеху-то будет! Ум земли разом разрушит проклятие и на душу, и разоблачит всех, кто ищет крови. И мало откроет – откусит добрый кусок, прямехонько приложив к проклятому. Попробуй, докажи потом, что не имел злого умысла, если сам прокричал Городу Крови: «умри!» Земля не умеет прощать, ее раз обманул – и горстка пепла посыпалась из тебя.
Манька посмотрела еще раз на женщину на костре. Достала из кармана зеркальце, посмотрелась, и снова посмотрела на женщину.
– Дьявол, мы с ней так похожи! – удивленно сказала она, поежившись.
– Это твоя мать! – с отвращением произнес Дьявол, жестом на нее указав.
Манька побледнела и застыла, как изваяние, уставившись взглядом на обгоревшего человека, которого любила всем своим сердцем, искала и ждала всю жизнь. Дьявол сказал: «надо!» – и она понимала: надо. И не думала, что на кострах горят люди из крови и плоти. Им нельзя было доверять, их нельзя было любить – это была нечисть, и горстка пепла сыпалась меж пальцев…
Она смотрела на мать широко открытыми глазами. И так много хотела ей сказать, спросить, вернуть каждую минуту, не подаренную ей матерью, и прожить ее снова рядом с человеком, в котором нуждалась больше, чем в ком-либо еще. У Маньки дрогнули и подогнулись колени, и она рухнула перед костром, чувствуя, что, не зная матери, она знала ее всю свою жизнь. Она желала только одного: отдать жизнь, что бы мать могла жить.
