Ноги увязали в густом иле, он держал прочно. Густая глинистая каша давила, плотно сжимая, затягивала и не выпускала обратно. Себя можно было только вытянуть, как когда в долгие дожди на дороге промачивает глину, и без усилий, под собственным весом, ступаешь на дно, и иной раз оставляешь сапоги, потому что нет сил поднять эту глину, налипшую на подошвы и сдавливающую голенища.
Она чувствовала, как пот катится с нее градом, застилая глаза…
Огромный заплечный мешок, туго набитый железом, не давал приподнять себя над водой, как камень, привязанный к шее утопленника. Коряга хрустнула и начала сползать вниз. В глазах ее застыл ужас, последняя надежда на спасение тонула вместе с этой гнилой деревяшкой…
И вдруг она увидела Дьявола… – он стоял на тропе, придерживая корягу ногой.
– М-да, не тянешь на Радиоведущую: полета нет, одни поползновения… Завидуешь? – он осуждающе прищурился. – Согласен, ума много… Так ведь голова у нее так устроена. Для тебя это болото – смертная мука, а для нее – золотая жила. Тебе такие деньжищи и не снились, которые платят за здешнее плодородие. А ты по уши в этих деньгах – а взять не можешь.
Манька сделала отчаянную попытку, рванувшись всем телом на тропу, вдохнула полной грудью и снова опустилась по горло в жижу.
– Кто молится за меня на этот раз, что стоишь по колено в грязи? – гордо прохрипела она, и тут же замолчала, сдавленная тяжелой глиной, поднятой со дна. Но она уже крепко держалась за посох – теперь ее жизнь зависела только от Дьявола.
– Кто будет думать о тебе в этот момент? Никто. Некому. Тривиальный вопрос. Разве что, постскриптум: «и почему не нам досталось лицезреть ужас смерти на лице жертвы». Сколько искренних радостных восхищений я мог бы собрать! И зорко следят, чтобы, умирая, голова жертвы жила не умом, а искусом. Мысли-то нарисованные надежнее, – он покачал головой. – Ведь дел у меня, Маня, а мы какую-то бабу найти не можем.
Он бросил тоскливый взгляд на болото, скорчил недовольное лицо, сунул руки в карман плаща, зябко поежившись.
– Видно, сам Бог велел тебе в болото вернуться, откуда эпопея твоя началась. Так сказать, Родина позвала… И меня зачем-то заманила. На кой черт тебя в это болото понесло? Умный в болото по льду не всегда рискнет сунуться. И вообще, на кой черт тебя куда-то понесло? Ведь понятно, не ждут тебя нигде.
– Иди, иди своей дорогой! – прошипела Манька, экономя воздух в легких. – Иди к Помазаннице! Нету… в вас человека, и ты не человек! —выкрикнула зло и хрипло, будто уже стояла перед Благодетельницей. Каждый вздох тянул ее вниз, на дно, которое было так далеко, что даже газы, которые лежали где-то там внизу, не могли пробиться на поверхность сквозь толщу перемешанных с водой масс, каждое движение вздымало ее смерть, забирая последние силы и надежду на спасение. Она не хотела, чтобы Дьявол отпустил корягу, но как просить, если, как все, искал ей только смерти? Это был последний шанс высказать нечисти все, что о них думает.
А ведь ее здесь нашли, неподалеку от Мутной Топи, кто-то принес и бросил ее. Или не бросил, или утоп, а она чудом осталась жива? Но зачем? Зачем летом тащить ребенка на болото?
Но не Дьявол же!
А обманная тропинка? Не зря на картины намекал, кто еще мог на глаз такой обман положить?
– Что, корягу пожалел? – грубо прошипела она, перехватившись и еще немного подтянувшись к тропе. Воздух под нею ушел, тянуть себя из трясины стало легче.
– Страшно тебе, Манька? – холодно спросил Дьявол.
Манька вдруг почувствовала, что именно так заказной убивец смотрит на жертву, не получая удовольствия от убийства, но и не имея жалости. Она уже была уверена, что Дьявол отпустит корягу и уйдет. Просто уйдет, чтобы никогда о ней не вспоминать.
Крепко сжимая посох, она отчаянно перехватывала его. Если Дьявол уйдет, может быть, она еще успеет за что-то зацепится, пока коряга отрывается от корней. Страшно было – да, но меньше, чем стыд за дело, не доведенное до конца. И за долги, с горечью вспомнила она, как мечтала отплатить Упырееву за железо. Знал кузнец, не дойдет она, оттого и был спокоен, и что железо его станет ей предсмертной гирей.
Отчаяние сдавило грудь – уходить из жизни с такой памятью не хотелось.
– Страшно, да, но молить не стану, – ответила она дрогнувшим голосом. – Можешь уйти, я не буду тебя винить в своей смерти.
И внезапно взыграла тайная радость: она вдруг нащупала рукой тропинку, с которой ухнула в бездну, и робкая надежда коснулась сознания, когда поняла, что все-таки добралась до места, где можно стоять твердо, уцепившись за какую-то выпуклость.
– И болото тебе нипочем, удивила! – молвил Дьявол, то ли размышляя, то ли рассуждая сам с собою. – Радиоведущую я сам помазал на престол града стольного, а ты, как есть вредительница Помазаннице моей, – обвинил он ее. – Я вот все понять пытаюсь, или умнее захотела стать, или потерпеть до смерти сил не хватило? Чего не жилось-то? Была бы как все, убогая да безвредная.
Дьявол обижено надулся, но Маньке было не до него. Она прикусила губу, царапая ногтями землю, выискивая хоть что-то, за что могла зацепиться: корень, камень, твердое место, чтобы опереться. Оставалось самое сложное – вытянуть себя из болота на тропу.
Словам Дьявола она лишь усмехнулась – успеет!
– Не доказать ли ты решила мне свое совершенство? – в тоне Дьявола чувствовался и упрек, и ирония, и угроза. – Только пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит меха и парчу заморскую, и платья, сшитые мастерами известными, каменьями драгоценными украшается, спит в палатах белокаменных, на простынях из тончайшего шелка, а все слова высокими материями проговаривает.
– Зато по-человечески поговорить не может… Не завидую я вам, – скользкий обрыв, в котором она ничего не могла нащупать, снова поверг ее в отчаяние. Коряга держалась непрочно, уходя в землю гнилым, слишком тонким корнем, который непременно оборвется, если она за него потянет. Но зато она могла дышать и уже не тонула. Голос ее прозвучал примирительно – теперь лишь бы Дьявол не отпустил корягу.
Дьявол с сомнением покачал головой, разглядывая ее грязную голову над поверхностью.
– Ишь ты какая! Не завидует она… А чего во дворец поперлась, не за чаями и кофеями? Хлебала бы квас с редькой, зато не тонула бы сейчас в безызвестности. Чего не хватало тебе, о чем думала, а главное, чем и зачем? Овцам думать не положено, за них Пастухи думают.
– О дровах… О новых бревнах под избу.
– Мелко… – не сдержал Дьявол смеха. – А кто ты такая, чтобы пугать ее? – голос его снова стал ядовитым. – Или думаешь, Дьявол не знает, кого вожаком поставить, чтобы «братья по разуму» не переступили дозволенную черту? Ну какой из тебя вождь? То ли у тебя рубаха в заплатах, то ли рубаха из заплат… Тело, вон, сквозь дыры просвечивает, а грязь… – Дьявол брезгливо поморщился, – хоть лопатой соскребай. Вместо кофеев – жижа болотная, где кустик – и постель, и палата. Может, башмаки железные напоказ достоянием представишь? Так у нее миллионы ходят закованные в железо. Приземленная ты, Манька, поди, болото да лес для тебя, как есть все государство, а землица, Мань, она безразмерная, круглая, к ней подход надо иметь. А какой подход у тебя, ты ж деревня деревней… И учить ее надумала государством управлять? – он встал, подперев руки в бока, нависнув над Манькой всем своим невесомым бесплотным телом. – Так что ты там доказать-то хотела?
