С некоторой небрежностью и внутренним размышлением он равнодушно смотрел, как она барахтается в жидкой хляби, засосавшей ее по горло, не упуская возможности воткнуть жало презрения поглубже. Но Маньке было не до того, она выдавливала место для ступни в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо, что стыдно становилось, и тянула, тянула себя к спасительной коряге, на которой стоял Дьявол. Груз давил ее вниз, но сильные руки, натренированные ношением посоха и физическими нагрузками, когда Дьявол показывал, как отбиваться от разбойников, держали посох крепко.
И вдруг она почувствовала, что болото ослабило свои объятия и отпускает ее.
Медленно, давая выскользнуть…
Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижние слои. Она начала расшатывать себя, точно так же, как расшатывают сапог, когда вытягивают из грязи, когда он уже достиг дна и прилип, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум, приподнялась, упираясь на посох грудью.
– Ну вас всех! – в сердцах бросила она, ни к кому не обращаясь. – Думаешь, меня интересуют платья? Плевать мне на них! Здесь или там, после смерти, все одно – ненавижу! Смерти хотели? – она улыбнулась, открыто и смело, обнажив беззубые десны – красные, воспаленные, израненные. – Радуйтесь! Только смерть разная бывает! Я не сама умираю. Докажи, что на моем месте Помазанница смотрелась бы краше. Я вас не боюсь, и умирать не боюсь, так что я и в болоте свободней и выше, чем вы в парче и каменьях! Я вашу личину давно поняла!
Ей, наконец, удалось зажать конец посоха подмышками. Обида была, но, выплеснувшись наружу, она перестала ее душить, и Манька как будто смотрела на нее со стороны, и только презрение прочитал бы Дьявол, если бы мог заглянуть в ее сознание.
Дьявол, прослушав пламенную речь, удивленно воззрился на нее, потом задумчиво покачал головой и сдержанно рассмеялся.
– Маня, она по болотам не шастает, она и в горе, и в радости найдет оконце, чтобы силой мысли обречь вас, подданных, на адское пламя, – он сказал это так, будто поставил непреодолимый барьер между нею и Помазанницей, но злобы в его голосе уже не было.
Манька смотрела на Дьявола, и не понимала его…
Чтобы ни она говорила, чтобы ни думала, чтобы ни чувствовала, какой бы гордой ни была, Дьявол не замечал ее. Он никогда не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, а лишь недостатки, и когда не было, придумывал или обращался к Помазаннице и повторял слово в слово ее цветистые проникновенные речи. И вновь, как каждую ночь в своей сараюшке, она вдруг почувствовала себя такой одинокой, что до боли в сердце захотелось отпустить корень, уйти на дно, чтобы не знать и не помнить ни Дьявола, ни Помазанницы, ни людей, с которыми собиралась жить в мире.
И на мгновение ослабила хватку…
Но лишь на мгновение – рядом был Бог Нечисти, который страшно желал этого мгновения. Стоит ей опуститься на десять сантиметров – и страшная правда выйдет наружу, а слова господина Упыреева станут пророческими. И железо хоть сколько-то, но убывало, вспомнила она. А вдруг Дьявол ждал, когда она износит его и переступит черту – и не верил, что сможет?
Может ли она уйти сейчас, когда должна всем, всему миру?
Дьявол все еще держал посох ногой, в очередной раз спасая ее, хоть и молол языком что ни попадя, пытаясь раздавить ее морально. Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко поднять себя над всеми, но она смогла, преодолела, значит, было за что ее любить. Ей ли судить Дьявола за его привязанность, если столько раз он подставлял ей плечо – ей вдруг стало стыдно.
Манька напряглась, собрав в кулак последние силы.
– Удивляюсь я тебе, сравнить себя с солнцем… Это ж сколько зависти в уме! Сдается мне: ты – тот еще фрукт. Да, был народ, который сам под себя землицу родил…
Взгляд его вдруг стал азартным, а в глубине глаз зажегся свет, он смотрел на не с деланным безразличием, а по-доброму.
– Я вот что думаю, поднесу-ка Их Величествам подарочек! Раз решила высмеиваться, почему не посмеяться? Вроде как сунули в пекло, но ведь ума нет, не хватит, чтобы его рассмотреть. Кому, как не мне, родителю пекла, знать, что оно имеет некоторую пространность и двойственную природу. Должен кто-то поучить тебя уму-разуму, чтоб не пялила бессовестные зенки, куда не след. А мне… Что мне? Грех не подсобить Городу Крови.
– При чем тут пекло? Чего прилип, как банный лист? – зло, сквозь зубы процедила Манька, торжествующе обхватив корягу и тропинку обеими руками, еще крепче зажимая посох подмышками. – Житья от вас нет!
Нога нащупала еще один корень, торчавший, как гнилой зуб, но он не шатался, и отпусти Дьявол корягу – у нее есть опора, она выберется. Вторая нога еще болтались где-то там, о чем она даже подумать боялась, представляя, какая муть и ужас внизу под нею. Последний рывок, или не последний – но смерть промахнулась. Перед тем, как вытянуть себя на тропу, ей требовались все ее силы.
– Ой, Манька, это ты зря! Все так думают, не желая пекло образумить. Хочешь ты или нет, ты побороться с ним решила, когда открыла железо. Если свечка не горит по всем правилам, это не свечка уже, и вот пытаюсь понять, кто, кроме меня, Злого Духа, и местного значения гражданских возмутителей, согласились бы залезть в него и достать полено неугасимое?
Голос у Дьявола прозвучал с легкой иронией, но мягко. Он вдруг сменил гнев на милость, обнаружив, что Манька страшным словам его не придала значения, чему-то улыбнулся. А она и в самом деле не могла сдержать ухмылки, первый раз увидев, как Дьявол, изображая Бога Нечисти, утонул ногами в грязи, и грязь обратила его в такую же грязь, просочившись внутрь его тела. Конец его плаща выглядел, пожалуй, не лучше, чем ее одежда.
– Я, Мань, из пекла рожден и нахожу в нем ума не малую толику. Мало таких, которые бы не боялись его. Обычно народец пеклу не рад, когда определился не в том направлении. Да только время не течет в три конца, когда его в два проскочили: одним, согласно законному пришествию, в Бытие, а вторым в Небытие, когда сказал себе «азм есть!» и понял, что везде лучше, где Дьявола нет. Но ты… – Дьявол задумался, подбирая определение. – Но у тебя или голова криво посажена, или ты чудо чудное, диво дивное. Ты как я, сложное существо. Ведь больно тебе, знаю, но чего ради терпишь боль, если дома, в сараюшке, она была другая?
– Так там не физическая, – ответила Манька с досадой, но миролюбиво. – Язвы тела болят, но зарастают, а боль души уходит в сердце. И каждое слово – как острый нож, каждый упрек – как соль на рану. Я никогда не планировала вести такую жизнь, но и ту, что у меня была – не хочу. Там у меня надежды нет, а здесь она все еще есть.
Заметив протянутую для помощи руку, Манька лишь скривилась, бросив в сторону Дьявола уничижающий взгляд, который из-за налипшей грязи, остался, скорее всего, незамеченным. Она уже крепко держалась, воткнув посох глубже в полоску твердой земли, упершись коленом в корни, выкопанные ею и скрытые под землей. Но за то, что не опустил корягу, была благодарна. И время остановил, чтобы успела схватиться за посох – только он так мог.
