Ей ли учить их? Нет у нее таких изб, и не надо.
– Смотри, Маня, раскрыла грехи твои, и больно мне, что противишься судьбе, – произнесла Баба Яга с горечью. Вид ее был заразно обличающим, так что не почувствовать себя виноватой, у Маньки не получилось. – Ведь злое задумала против Благодетельницы нашей. Вижу, мучает тебя злоба и зависть, не дает тебе покоя чистота ее, непорочность, ясные слова. Черна голова твоя – закрыл Господь в яму и закрылся от тебя, чтобы не видеть и не слышать, гноит, будто мертвую. Мертвая ты и есть!
Манька молча отрицательно замотала головой, отказываясь от обвинений Бабы Яги, но голова была черная, а в словах Благодетельницы действительно не находила ни чистоты, ни умного начала – с этим не поспоришь, и снова кивнула головой, уже утвердительно.
Баба Яга умилилась, рассматривая ее с глубоко затаенной усмешкой, которая виделась только в глазах. Но Маньке не раз приходилось убеждаться, что, обличая ее, люди запросто решали свои проблемы, покушаясь на то малое, что она имела. И Баба Яга злопыхала, получив необходимую уверенность, что слова ее пустили корни и подмяли обвиняемую под себя. Посредница, очевидно, уже видела свою цель достигнутой, а она еще размышляла: давненько ее так не унижали – месяца три, сразу после того, как отошла от людей. Она только сейчас сообразила, что Дьявол ругал, срамил, но как-то не так, не обидно, как будто не ее, а дело, на которое она сподвиглась. А, бывало, хвалил, но уже не дело, а ее.
Манька удивилась, как это у него получалось?
– Ты, давай за стол садись, поешь, попей и ступай в баню, как заведено. Скоро ночь, – сказала Баба Яга, раскладывая на столе салфетки. – Караулю тут тебя, будто дел у меня больше нет. Болезни и немощи ваши хоть кого подкосят. Помощь моя неоценима, окромя тебя люди есть, кто по делу, кто с бедой приходит, а я растрачиваю время на недостойную тварь, которой всякий побрезговал бы, – проворчала она сокрушенно.
Дьявол в углу маслено заулыбался, молитвенно сложил перед собой руки, поднес ко лбу, к сердцу, будто радовался, что вот-вот Баба Яга отряхнет ее, как прах с его ног. При виде Дьявольских панихидных приготовлений, в чреве навернулась тошнота. Думать о Дьяволе плохо не получалось, но он не испытывал к ней добрых чувств, и, возможно, радость его была искренней. Одни слова у него. Но из слов избу не построишь: хоть доброе слово, хоть худое – кирпичом не летит, как добро к кузнецу господину Упырееву.
«Тоже, Благодетель выискался!» – мысленно выругалась она.
Наверное, надо было попрощаться с ним прямо сейчас, встать, наконец, на правильный путь, послать Дьявола куда подальше. Все, посмотрел, хватит, пункт назначения достигнут – но тут же засомневалась. А ну как посмотрит старушенция внутренности, поправит чего-то там, выпишет пропуск и пошлет далеко, в цивилизованную часть государства, а как одной-то? Кто в лесу от зверей станет охранять, из сугроба втащит, шишки соберет, ужин приготовит, рыбу из проруби заставит выпрыгивать? Разве смогла бы она треть государства пешком пройти или у волчьей стаи кусок мяса умыкнуть? Только Дьявол выдерживал как-то все это время, оставаясь рядом, низводя любые трудности до испытания, которые, по его мнению, и подножия настоящей беды не доставали. И не хвалился, не обещал ничего – и вот, не волнуют ее упреки старушенции, как раньше, и карма вызывает сомнение. Пусть неправедный был Дьявол, и не Бог совсем, но жизнь после встречи с ним стала другая.
«Вот была бы я Дьяволом…» – подумала Манька, сообразив, что на ее месте, он не стал бы терпеть упреки и поношение, разоблачил бы Бабу Ягу в одну секунду, еще и поиздевался над ней.
Манька удивилась сама себе – оказывается, она сильно изменилась. Раньше распереживалась бы вся, болезни наживая, а теперь всякие мысли в голове – и не ранят. Спасителем Баба Яга тычет, а что Спаситель… по земле ходил – спал, ел, пил вино, учеников набирал, лечил, проклинал, лобзания любил, женщин… – и не прощал, если ноги не целуют: «ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги… А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит…»
Да разве ж это любовь?
Взять того же Симона – в дом пустил ораву беспризорников и мытарей, стол накрыл, лежаки застелил… Много ли проку в слезах и в пролитом масле? Будь она на месте Спасителя, перво-наперво спросила бы: «отчего, дева, плачешь?» Не то же ли делает каждый человек? Разве кто-то ценит многие заботы перед кувшином елея? Если сам босяком жизнь прожил, чего взъелся-то? Ну да, у кого-то от избытка говорят уста, от избытка приносят дар Богу, а кто-то от скудости отдает все свое пропитание, и слова от скудости берут начало – так от чего скудость не поправишь, что бы и подношения нищенки были от избытка? Не семи пядей во лбу мудрость – понять, семи пядей – изменить худое на доброе. Недоказанная его жизнь была для всех примером, и поступали люди, как Он – проклинали, учили, взывали. А чем тогда Йеся отличался от всех остальных? Какого лешего в слова учения апостолов вчитывались, вглядывались, вслушивались, обливали слезами умиления, поливая елеем, искали мудрость – и находили! Себя оправдать? Еще раз подтвердить, что Свят и Бог?
Не таков был Дьявол.
Когда она однажды начала рассуждать о том, что истину изрек Спаситель Йеся, когда сидел в синагоге у сокровищницы, наблюдая за людьми с подношениями, Дьявол, покатываясь со смеху, враз избавил ее от желания философствовать с ним на эту тему: «Двенадцатью-то апостолами собрали бы женщине хвороста на зиму, дом поправили, прошлись по городу и взяли у каждого по горсти пшеницы – и скудоумие закончилось бы и скудость подношения!»
И ее учат, вместо помощи.
От унизительных слов Бабы Яги Манька закрылась в себе, настроившись сурово. Пропуски выписываешь – вот и выписывай, не за подачками пришла, а подъяремную упряжь с себя снять. Она не ослица, как та изба, которой хоть на цепи, лишь бы с Благодетелем. И в баню не пойдет, и в избе не останется, даже если Баба Яга станет уговаривать. Нос ее за время путешествия привык к свежести, а спать после бани сырой на улице – всю жизнь работать на таблетки. А завтра, если баба Яга насчет бани не передумает, и воды наносит, и сама истопит, и попарит, и помоет за собой. За день она устала, сил не осталось, а не уберешь после себя, старушенция грязнулей назовет – еще одно праведное обвинение.
Но праведное ли?
Так она ей до конца жизни пропуск не выпишет.
Сама Баба Яга почему-то в баню не сходила. После бани не красят губы и глаза не подводят, волосы сухие, одета не по-домашнему, будто собралась куда-то. И в еде надо скромнее быть. Пусть Баба Яга подавится своей едой! Не голодная она!
В сырой одежде сидеть было неудобно, хотелось переодеться в сухое. До лагеря с готовым на ночь хворостом далековато, но лес, он и есть лес, где одна елка, там другая.
Время было позднее, часовая стрелка на старинных узорных часах указывала на десять вечера, обычно в это время она уже укладывалась спать, избитая Дьяволом – нещадное избиение он продолжал упорно называть физическими упражнениями, и она никак не могла взять в толк, это он свою мышцу накачивал или ее тело тренировал перед побоями – но лучше позднее лечь, чем задохнуться в избе. Слава богу, сама себе хозяйка. Хорошо бы, по возможности, у старухи дровами разжиться, но можно и сучья насобирать – Дьяволу что ночь, что день, зрением он сам себя не обидел – а там разожгут костер, натянут веревку и повесят одежду сушиться.
