Манька залюбовалась ими – хорошие были избы, крепкие и теплые, наверное.
Ей бы такую, вот уж удивились бы в деревне!
А потом, скрепив сердце наставлениями Дьявола, шагнула под густую крону…
Глава 13. Разговоры у костра
Манька ступила под сень деревьев – и очутилась посреди заснеженного леса. Впереди – полутораметровые сугробы, над головой – надсадный свист сквозного хохочущего ветра. О весне напоминали только прозрачные сосули на ближайших к опушке ветвях, да оттаявшие ямы вокруг стволов. Земля, согретая неугасимыми поленьями, была всего-то на десять минут ходу – от берега до лесной опушки. Позади в просветах еще оставалось что-то от весны: светлое голубое небо, изумрудная полоска – и, какое-то время, как мираж, видела она две сиротливые избы. Избы стояли бревном к бревну, повернувшись в ее сторону глубокими с черным блеском на солнце глазами-окошками.
Сердце сжалось, к горлу подступил ком – насилу заставила себя отвести глаза.
– Счастья вам… – прошептала тихо, прощаясь, и тяжело вздохнула: – Опять найдут себе какую-нибудь Бабу Ягу…
– А тебе какое дело? На чужое имущество позарилась?
После того, как двинулись в путь, Дьявол приободрился, воспрял духом – он назад не оглядывался.
– Так ведь живые, – уныло оправдала Манька свой интерес.
Она приостановилась, подвязалась теплой шерстяной шалью, прикрыв спину и грудь, чтобы куртка не продувалась снизу, достала теплую рукавичку, и пожалела, что побрезговала соболиной шубой Бабой Яги. Куртка до колена на искусственном меху не ватник и не тулуп – от ветра защита ненадежная. Да и штаны с начесом к вечеру превратятся в застывший короб. А могла бы подрезать до своего размера, штаны теплые скроить из подола – запах въевшейся мертвечины дня через два при такой погоде выветрился бы. Но нет, гордость не позволила, хотела порядочность перед Дьяволом выставить напоказ – «чужое не беру!». А чем соболиная шуба Бабы Яги хуже любого другого подаяния, ей-то она уже не понадобится, а Дьяволу и вовсе наплевать, во что она одета. Видела же, что на другом берегу никакой весной не пахнет.
– Приснилось тебе, – Дьявол заслонил вид на островок лета посреди зимы, подталкивая ее вперед. – Но, если сон твой, обязательно нагонит! – он жестом указал ей на ноги. – Ты лучше на посох и обутки посмотри! Много, видно, землицы во сне исходила…
Манька ахнула.
Что-то случилось с железом, пока гостила у Бабы Яги: обувь смотрелась изношенной, будто отшагала километры дорог – вот-вот башмаки каши запросят! – и посох стал еще на четвертинку короче. Полюбовалась гладкими с бархатистой кожей без единой царапины ладонями, погляделась в зеркальце: оно отразило задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы, полыбилась, еще раз убедившись, что десны не окровавленные, без припухлостей, с мелкими белыми выступами новеньких зубов. Лицо полностью в зеркальце не умещалось, но Манька и так знала, что хороша собой. Сунула зеркальце в карман котомки и заглянула внутрь: заветная бутыль с живой водой лежала среди прочего скарба. И даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам. Она не горела, но испускала тепло, приятно согревая спину. Неугасимые поленья будто специально нарастили для нее эту толстую, поленобразную рогатину, переплетаясь между собой и срастаясь в одну ветвь. И выросла она за одну ночь – крепкая, легкая, с небольшой выемкой в месте срастания, будто несла с собой два полена.
Нет, не зря она столько времени искала Посредницу!
Вспомнив, что лишилась живой воды как раз после того, как стала считать себя красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола: нахмурилась, обратив взор к горизонту, представила уличающую ее Благодетельницу, согласилась со всеми обвинениями в свой адрес и мысленно ужаснулась трудностям далекого пути.
Настроение, конечно, было жаль – зато бутыль целее!
И неожиданно уловила отрывки радиопередачи, почему-то в себе:
– Берегитесь! Идет тать пожрать плоть детей, развести мужей и жен, обобрать людей! Чудовище выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила шею! Вынула внутренности и проткнула сердце!..
Забыв о живой воде, с удивлением прислушалась к истеричному воплю, прозвучавшему у самого уха. Как радио, она работала из рук вон плохо: все каналы мешались в один гул, и прозвучавшая явно волна ее напугала. Звон, особенно в левом ухе – к слову сказать, она привыкла, думая, что это внутренности у нее так работают – всегда был, но теперь в этом звоне она слышала отдельные слова и даже целые предложения, тонувшие в скрежете, что-то среднее между визгом пилы и стрекотом обезумевших цикад.
Сам собой напрашивался малоутешительный вывод: так вот, значит, как Идеальная Женщина достает людей, когда человек вдруг усматривает в ней врага! Люди слышали радио не только снаружи, но и внутри себя, а если внутри, получалось, что человек как бы сам думает. И ужаснулась: если догадка правильная, то каждый встречный увидит в ней смерть и разорение: кто согласится поменять собственные мысли на разумное исследование ее речи? А голос у Благодетельницы в уме был задушевный, проникновенный, и такой родной, что сама она на мгновение почти поверила в то, что идет, как тать.
Дьявол не раз пытался ей объяснить, почему люди относились к ней с неприязнью, но пока сама не услышала…
По истине Дьявол обладал дьявольским терпением, когда исподволь направлял взор на бьющих ее врагов. Сама бы она никогда бы не догадалась, что ее просто подставили. Как щеку, чтобы удары сыпались именно на нее, а вампир в это время оставался белым и пушистым. Так учил Спаситель. Ведь не подставил священнику другую щеку: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?», и не проклял священника, как беспомощную смоковницу.
Значит, прав Дьявол…
– Голос вампира звучит, как музыка, как призыв, как приказ – мягкий и неотступный. И глупо искать помощи у человека, который не может отличить собственные мысли от этого голоса, – позлорадствовал Дьявол, когда она рассказала ему, что смогла услышать радиоволну самостоятельно. – Вы, люди, их любите, боготворите, примеряете на свое живое восприятие, отказываясь верить, что он мертвец и живые чувства ему неведомы. Даже убивая, он спокоен и рассудителен, и нет ничего, что отозвалось бы в нем болью. Боятся они только силу, способную открыть их истинную сущность.
– Другого вампира? – предположила она, волоча за собой вязанку с топором, посохами и неугасимыми поленьями. Котомка, в которой лежали караваи, снова давила спину. И даже искрящийся мириадами разноцветных огоньков снег, присыпавший промерзшую, как лед, толстую корку наста, не прибавлял желания ускорить шаг.
– Силу. Волю. Истину. Но твоему ближнему это не грозит. Полтора года как с куста, а у тебя ни один каравай не съеден, ни один башмак не прохудился. И каждый день пинками приходится поднимать… Кормлю, пою, дорогу показываю, от зверей охраняю… Ведь смотреть на тебя до депрессии тошно. Не тебе вампиров губить – я это понял давно. Хочу, чтоб и ты поняла.
