Такие разные!
Как причудливы бывают каменные великаны! Вроде камень и камень, а сколько порой самоцветных камней прятал иной неприметный холмик или пещера, которая на десятки километров уходила в глубь гор, которые они исследовали на досуге в вечернее темное время суток, пока Дьявол испарялся восвояси. Какие подземные озера и разнообразные друзы и миты скрывались в них! И не было на земле места, где бы так перемешивались временные эры – то ракушки находили под ногами, то истлевшие кости предтечей человеческой породы, то останки стойбищ первых людей и рисунки с письменами, оставленные рукой человека. Не они первые и, видно, не последние, материализовавшие мысль выдалбливанием чаши в камне, открывали исторические подробности происхождения земли. Иногда дорогу им преграждали густые непроходимые лесополосы из елей и сосен, врастающих в гранит корнями, оплетающими и дробящие скалы сверху и снизу, редкие озера с чистой, как слеза водой, когда можно увидеть дно на десятки метров, бурные реки и водопады – и удивительный воздух, когда его как будто нет.
Где бы она еще столькому научилась, как не от Борзеевича с Дьяволом? Весь мир, как на ладони. Не с самой лучшей стороны, но повидала, а так сидела бы в своей деревне на краю света да обидами изводила себя…
Борзеевич неизменно составлял заметку о каждой находке, сверяясь с ее представлениями.
– Вот, Маня, – говорил он, тыча пальцем в наскальный артефакт, – видишь ли ты повествование из далекого прошлого, где прыткий художник запечатлел свое видение того периода, в котором жил? Видишь ли медведей и мамонтов, и бегущего за ними с дубинкой человека? О чем поведал тебе сей документ?
– Борзеевич, ну я вроде еще зрячая… Могла ли не заметить, если мы прямо лбом в нее воткнулись?.. Ну, наверное, хотел он сильно есть, и не все животные в то время еще вымерли, – отвечала Манька прилежно, так и сяк рассматривая художественную роспись скалы, на которую им предстояло взобраться.
– Ох, Маня, да ведомо ли тебе, что горы сии были равнинами? И жил тот человек и горевал, если не было живности, потому как основной прокорм его был во много раз больше его по размеру. И чтобы добыть прокорм, объединялись люди в стаю, а в стае надо было общение какое-никакое иметь, и стал человек слово молвить – так получилось человечество! – серчал старик на ее ограниченность. – Но вот медведь, станет ли он ночевать на пустой желудок? Выходит, и прочая живность тут водилась. Живностью, выходит, изобиловала сия земля. Следовательно, климат был другой, росли здесь и травы, и деревья. Ничто, выходит, не вечно в подлунном мире. Где море, там гора встанет, а где гора, морю вскоре быть!
– Вот-вот, – отвечала Манька, – я возьму посох, да и нарисую деревню. И избы, и лес, и нас всех! Это что же, получается, что мы все тут жили-были? А ну как он от скуки рисовал? – спорила Манька, удивляясь, как много Борзеевич умудряется найти на пустом месте. – Может, шел он, как мы, вспомнил о доме, о пустоте своего желудка, о теплой шкуре, да такой, какой ни у кого не было, и решил полюбоваться на свою мечту. Медведя палкой не напугаешь и мамонта не проткнешь. Застряла бы в шкуре-то!
– Не уважать документ не след тебе. Глупостью своей ты бы весь мир насмешила, – отвечал Борзеевич, вразумляя ее. – Не таков был первый человек, чтобы не забить медведя палкой на смерть или череп мамонту не проломить! Силушка в человеке была немереная. Али не слышала, как напуганный человек сверх силы своей втрое сильнее становиться? Страх у него был – первобытный! Всего боялся – сверкнет ли молния, птица ли прокричит, березки в ряд встали, ветер сильнее подул, смерч пролетел. Задумывался он от страха! Так и мысли у него появились! И стал человек Хомо Сапиенсом.
– А чего ему бояться-то было? Если все животные не боятся, так, стало быть, и ему нечего бояться, – пожимала плечами Манька. – Он же от обезьяны произошел! Или, по-твоему получается, упал человек на землю из ниоткуда и понял: или в уме повредился, или Бытие таково, что ума об этом Бытии у него не осталось? Тогда правильно перепугался на смерть – верить можно… Тогда теорию Дар Вина можно смело спустить в клозет. Наверное, из Рая прибыл, наверное, там грозы не бывает, птицы орут по расписанию и ветер не дует, – пыталась она выдвинуть свое предположение происхождения человека. – Только почему он такой ограниченный прибыл, я затылком видела – умнейший народ там живет и в ус не дует.
– Ну, так мы и до зеленого человечка докатимся! – тяжело вздыхал Борзеевич. – Это ж первые люди были, несовершенные еще, н мыли у них не было, ни соли, и угли от случайных пожаров берегли, как зеницу ока, а иначе зимой смерть.
– Ни фига они там с дубинкой шарили несовершенными мозгами, —удивлялась Манька. – Вот так вот взял человек дубину и понял: «Не умно я как-то про себя думаю, а дай-ка мы распределим, где Ра, где Бо, где я, где е, а где мой ду»… А вот я тоже загадаю загадку! – с вызовом отвечала она, и выводила поверх рисунков, а потом уже и просто так оставляя надписи на каждом свободном для подписи месте: «Здесь была Маня! Смерть вампирам!» Рассматривала надпись, отрясая руки: – Пусть теперь и мои документы разгадывают!
– Это, Манька, вандализм! – стыдил ее Дьявол, – Береги свою историю, пусть и не умеющую объяснить человеку, кто хорошо рисует, кто плохо, и по какой причине, – Дьявол зачеркивал «а» в слове «была», надписывал сверху «и» и добавлял «Дьявол и Борзеевич», – Любить надо все, что связано с человеком и его прошлым! – поучал он ее, щелкая по носу или подгоняя подзатыльником. – А прошлым стает все, что есть сейчас. Вот отошла ты, а «здесь были мы!» – уже в прошлом! И так столетие за столетием…
Манька ошибки свои исправляла и в следующий раз, если находилось время, уже писала: «Здесь были Маня, Борзеевич и Дьявол» Неизменно оставляя подлое знамение: «Вампирам и оборотням – смерть!». Иногда документ не умещался, его приходилось разрывать на несколько скальных составляющих.
Чаще попадались места, которые Борзеевичу объяснить ничего не стоило, но были, которые становились для него несомненным открытием.
Глава 8. То, что быть не могло, но было
Лишь на пятнадцатый день троица смогла полюбоваться облаками сверху, обозрев вдали еще пятую на их пути горную гряду, протянувшуюся с севера на юг непреступной крепостью.
Переночевали в теплом гроте, а с утра скатились по льду, которую неделю готовил Дьявол. Этим и объяснилась сырая погода с обильными снегопадами, которые выровняли неровности, а резкое похолодание за одну ночь сковало сырой снег в твердую прочную корку, которая выдержала бы и стало слонов.
На этот раз проявили смекалку, вырезав из ледяной глыбы санки, чтобы Борзеевич сидел впереди и направлял их посохами, а Манька, позади него, притормаживала ногами, которые касались подошвой железных башмаков земли.
У подножия пятой горы были уже к вечеру, с ужасом вспоминая, как на полной скорости перелетели через две пропасти и один раз упали с высокого обрыва, чудом уцелев. По всем физическим законам они должны были расшибиться в лепешку. Санки раскололись на куски, а их потащило дальше, и не потерялись лишь благодаря тому, что перед тем привязались веревкой. Оба понимали, что без Дьявол не обошлось: он снова спас их, остановив время и замедлив скорость падения, смягчив удар о землю. Скорость, с которой они катились, даже ковру-самолету не снилась.
