– Маня, надо, наверное, ему живую воду надо дать, а то он весь больной… – предложил Борзеевич нерешительно, не отрывая любопытного взгляда от человека без прошлого и настоящего. – Неугасимое дерево его согрело, может, и живая вода подействует.
Манька заторопилась, протягивая бутыль.
Воде человек обрадовался больше, чем своему освобождению. Раны у него за ночь зажили, и когда утром он встал на краю обрыва, глаза его светились такой могучей силой, что невольно и Манька, и Борзеевич почувствовали себя ущербными пигмеями рядом с исполином. Глаза у него были ясные, светлые и добрые, тело сильное, умытые шелковистые волосы развевались на ветру своими кудрями, а ветхая его одежонка ничуть не портила его царственную осанку.
– И… вот бы мне так-то! – позавидовала Манька, когда человек, улыбнувшись белозубой улыбкой, развел руки в стороны, бросившись вниз, и полетел, едва касаясь ногами снега…
– Это ты о способе передвижения или о том, чтобы выглядеть красавицей писаной в лохмотьях? – уточнил Борзеевич, поразившись способу передвижения человека не меньше Манькиного. Человек был уже далеко внизу, иногда прокатываясь по снегу с какой-то безудержным весельем.
Наверное, и они бы радовались, вырвавшись на волю из тысячелетнего плена…
– И о том, и о другом… – пояснила Манька, вспомнив про свою поганую душонку. – Думаешь, вампир совсем каменный? Не влюбился бы, если бы я красивой была?
– Маня, ты что? – подозрительно уставился на нее Борзеевич, испуганно прянув от пропасти назад, и успокоился, лишь когда заметил, что Дьявол летит впереди, с тем человеком. – Им кожу с человека снять, как кору у дерева ободрать! Какая разница, какой красоты лицо твое, если боль вынимают и питаются ею? Представь вола, сильного, красивого, выносливого – разве на нем перестали бы пахать или забивать по осени на мясо, лишь потому, что он красивый, сильный и выносливый? Поверь, я по свету немало хаживал, столько красивых девушек продают и покупают, и бьют, и пьют кровь, и ссат в рот, и рвут внутренности, и держат на привязи, в клетках, продавая за гроши, что прятали бы лицо, если бы знали, что будет им за красоту их, или отрезали бы себе руки! Красота в нашем веке, Маня, и продается, и покупается, но не Дьявол ли первым обратит такую красоту против человека?
Борзеевич приноровил свои худые снегоступы, подбитые с нижней стороны полосками кожаного ремня, на выступы ледяных санок, которые выстругали наскоро из ледяной глыбы еще с вечера, оплавили их, чтобы к утру хорошенько промерзли. Манька села за его спиной, уперевшись железными башмаками в землю, чтобы скользить и тормозить. Решили, что катиться будут чуть медленнее, чем в прошлый раз. На этот раз это было возможно, снег был сырой и рыхлый, навалив сверху льда – опять Дьявол обо все позаботился. Борзеевич задавал направление посохами, работая ими как веслами. По дороге Манька размышляла, рассердившись на саму себя: какая муха ее укусила? С ума сошла, чтобы среди снегов и камней помечтать о вампире? Нет, не должна была она думать так – как будто предала Дьявола и Борзеевича.
И себя!
И она сердилась на Дьявола, который с утра не удосужился поговорить с ней, даже не поздоровался, как обычно, разом променяв и ее, и Борзеевича на человека из города. Он будто специально не обращал на них внимания, предоставив самим себе, пока они сооружали транспортное средство.
Шестая гора от пятой отличалась лишь тем, что была чуть выше и круче пятой, но сам ли Дьявол, или человек знал эти горы не хуже Дьявола – путь их лежал через проторенные подъемы, когда ступени приходилось лишь подправлять. Манька подозревала, что дорога была и в трех первых горах, просто шли они, не исследовав подъемы, как следует. Борзеевич с лабораторной точностью отмечал их путь на карте, пока она выбирала место для ночлега и готовила костер, заваривая чай из сушеных трав на живой воде, чтобы и человек мог с ними почаевничать, и проверяла, что еще потеряли за день.
Белое пятно на карте становилось менее белым – однажды человек, на радость Борзеевичу, прямо на снегу начертил проходы и в тех местах, куда они не заглядывали, отметив горные гряды налево и направо, и чуть ли не в половину заполнив хвост головастика.
Место во времени оказалось достаточно оживленным, если человек успел побывать здесь не единожды. Получалось, она не одна рассуждала как дура, которая горы не обходила, а топала напрямик.
Каждую ночь перед подъемом Дьявол обваливал снег и катил лавину за лавиной вниз, мешая спать. Уснешь тут, когда земля ходит ходуном. Но зато на следующий день каждый молча благодарил судьбу, что Дьявол не где-нибудь, а с ними. Не единожды, особенно поначалу, Манька и Борзеевич срывались в пропасть и камнем летели вниз, и замирали мгновения, когда хватало времени приземлиться и покатиться кубарем, чудом оставаясь в живых. Или успеть схватить веревку, намотав ее на себя. Однажды Маньке довелось после трех дней подъема потерять все три дня, начав подъем сначала, взбираясь вверх без страховки и помощи со стороны Дьявола и Борзеевича, которые остались вверху, дожидаясь ее с тем человеком. Но странное дело, сама дорога стала намного легче, она нагнала своих спутников уже к вечеру второго дня.
Совсем по-другому поднимался человек из проклятого города – много уверенней и очень ловко, иногда умудряясь устоять там, где бы и птице места не хватило, а иногда исчезая в одном месте, и вырастая в другом, совсем как Дьявол.
На вершину шестой горы поднялись к обеду.
И все повторилось точь-в-точь. Там тоже стоял призрачный город.
Торопились пройти мимо. Хотелось отдохнуть, выспаться, пожевать, хотя бы железо. Даже Борзеевич не особо рассматривал раритеты, чтобы узнать о жителях и времени, в котором существовал город. Но Манька видела, как ему тяжело. Он иногда промаргивался и хлопал глазами, но как-то странно, будто фотографировал в уме. Отсутствующих домов здесь было вполовину меньше, чем в первом городе, поэтому тьма была гуще. Шли в полной темноте, освещая дорогу ветвью неугасимого дерева. И человек в городе лежал, заключенный в статую, и лампа желаний в руках его, и сокровища на площади – вдвое больше, чем в первом городе, и жители плакали.
Их болезный вопль-мольбу Манька слышала уже лучше. Но особо не задерживались, понимая, что город исчезнет, как только они его покинут, и, может, еще один человек присоединится к ним. Наверное, торопились именно из-за него, пролежавшего здесь тысячи лет.
«Только как они будут жить?» – удивленно думала Манька, наблюдая за человеком, который шел через город в скорбном молчании, думая о чем-то своем с презрительной усмешкой на губах, брезгливо переступая через изможденных призрачных людей, ненадолго задерживаясь в местах, где дома отсутствовали. Он был совсем как город, призрачный, и не во что ему было одеться, кроме лохмотьев, которые когда-то были на нем, и не было ему пищи. Было его отчасти жалко. Сожалела, что не может поговорить с ним сама. Ведь как давно жил человек, и сколько мог знать…
– А почему они в городе лежат? – спросила Манька у Дьявола, когда они проходили мимо человека-статуи.
