Второй ее каравай, наконец, почти закончился. Недоеденными ломтями она вбивала на подъемах колышки или чистила ото льда ступени, срезая лед и нарезая ребром шероховатости, чтобы не катилась нога, а носить ломтики можно было в кармане – не топор, который в руке держать тяжело и неудобно и из рюкзака доставать накладно. Выпав из руки, кусок снова оказывался в руке через минуту. Она уже и последний каравай в дело употребила, от него оставалось чуть больше половины, и в общем-то и посохи истончали и сносились – столько ступеней было ими выдолблено, не сосчитать. Разве что запасные башмаки пока оставались нетронутыми. Но пара, которая была на ней, просила каши, железо местами просвечивало. Могла бы отдать Дьяволу, но она не торопилась. Лучше железо сносить до конца – худые не худые, а на ноге держались, чем точить об него зубы.
А потом они снова летели с горы на санках, только уже втроем.
И понимались на самую высокую гору…
Небо здесь было не голубое, не темно-синее, а черное, как ночью. Звезды висели как новогодние шарики, видимые и днем. И ветра уже не было, зато стоял такой холод, который невозможно объяснить. На девятой вершине снега как такового не было вообще – так, легкий иней. Его и на восьмой уже было немного, видимо, снег испарялся в космос. Лезли по прямым отвесам, вгрызаясь в скалы, как черви-камнееды, не чувствуя отмороженных рук и ног. Но ступеньки приходилось рубить только для себя, которые редко, но были, поэтому уставали меньше и двигались быстрее.
Поначалу шли, не выпуская из рук древки стрел. Здесь был такой холод, что крест крестов и монета не справлялись. Стрелы давали еще чуть-чуть тепла, но мешали держаться за выступы – и тогда Борзеевич придумал разломить древко и обложить им все тело, пришив к одежде. Скрепя сердце, Манька выдала ему на обогрев три стрелы, а две использовала для себя. Последние четыре стрелы она убрала подальше. Увы, остальные стрелы были пожертвованы в пользу жителей четвертого города, борющихся с вампирами и драконом, вот их-то как раз недосчитались. Оставались еще две ветви неугасимого полена, но здесь, на такой высоте, они практически не росли надземной частью, оставляя после себя лишь корень.
Стрелы было жалко до слез, но или так, или замерзни.
Дела их снова обстояли хуже некуда. Обувка Борзеевича, которую изготовили у четвертой горы, сносилась, как и его лапти, еще когда поднимались на восьмую гору. Он опять шел почти босиком, обернув ноги в последнюю рубаху и в Манькины лохмотья, которые она снимала с себя и отдавала ему, раздевшись чуть ли не до гола. Тело прикрывал лишь вязаный заячий свитер, остатки полушубка, и рушник избы, который грел чуть лучше, чем лохмотья полушубка. Последние ее брюки обрезали до колена, низ брюк она пожертвовала Борзеевичу перед подъемом на девятую вершину. Если бы не тепло неугасимой ветви, и Дьявол, который укрывал их иногда своим плащом – Манька и Борзеевич не сомневались – остались бы в горах навечно, как застывшее напоминание об увечности проклятого человека и человеческих знаний.
По времени на девятую вершину поднимались вдвое больше, чем на восьмую гору – двадцать пять дней. Она была не только непреступной, но такой высокой, что даже Дьявол забеспокоился, когда от внезапного головокружения Борзеевич, который утверждал, что высоты не боится, полетел вниз с широкой площадки, на которую долго поднялись по ступеням.
Высоты просто раньше не видел, не имел о ней правильного представления.
Но все когда-то заканчивается. И жизнь, и боль, и потери…
– Вершина Мира! – наконец, торжественно провозгласил Дьявол, вставая во весь рост на уступе, до которого Манька и Борзеевич еще не добрались.
– Эге-ге-ей! – заорал он, сотрясая основы Бытия.
Двое изможденных его спутника взобрались следом, подобрали веревку, обошли скалу, которая уходила в небо в виде стелы еще метров на двести, поднялись чуть выше, прошли метров сто, спустились вниз с другой стороны, оказавшись рядом с Дьяволом, свалились совершенно обессиленные.
– Эй вы, замороженные, подъем! – попинал их Дьявол по очереди. – Нельзя оставаться на таком холоде, окочуритесь, будете на все времена новой загадкой…
– Представляю, – простонал Борзеевич. – И будут гадать, кто и на кой ляд забрался так высоко, чтобы принести жертвенных агнцев кровожадным богам, будто внизу нельзя было зарезать… Самые умные умы будут спорить, изучая наши черепа, в поисках покалеченности – и будут правы!
– Ага, и кулачные бои устраивать, доказывая, что не все явленное уже явно нетайное, – еле ворочая посиневшими губами, поддакнула ему Манька. – Слушай, Дьявол, а почему твоя Вершина Мира усеяна костями? Это что же, Борзеевич, мы опять с тобой не первые?! – через силу усмехнулась она.
Борзеевич приподнялся, осмотрелся, воззрился на нее с растерянностью, соображая, по определению умно она сказала или нет. Потом повалился, отвечая согласным протяжным нечленораздельным стоном.
– Ну ты, Маня, скажешь тоже, – с осуждением произнес Дьявол. – Меньше полугода в горах, а вы так расклеились! А люди всю жизнь в горах живут – и ничего… Это – желающие высказать свое мнение по мнению уже высказавшихся. Поверьте, вы не первые и не последние. Подняться сюда можно многими путями. Иначе, зачем-то же я установил Вершину Мира здесь и назвал так, на кой черт она сдалась бы мне самому? – он расправил плащ и присел рядом, давая им отдышаться. – Всем интересно посмотреть, как выглядит мир с точки зрения Бога. А когда взглянули, не так много желающих спуститься вниз, – он неопределенно кивнул в сторону костей. – Мой магнетизм замечательно подходит для медитации. Тут, дорогие мои, самое спокойное место. Никто не отрывает достойного величия от созерцания – и столько открывается интересных моментов, что невозможно оторвать взгляд. То я являюсь совершенномудрым во всем своем многообразии редчайших форм, то самопознанием себя, то трансформацией из одного вида в другой, то реинкарнирую по головам исключительно достойнейших людей. И как одно из многих проявлений Бога, нисходит на человека благодать, заполняя пустоту пространства многочисленными картинами блаженных мироощущений.
Дьявол впервые в горах взвалил Маньку на плечи, подхватил в другую руку Борзеевича и легко доставил их в укрытие. Достал ветку неугасимого полена, зажигая ее. Стало теплее, но дышать как будто было нечем, воздух здесь был слишком разряженным.
– Сто пятьдесят пять дней! – возмутился Борзеевич. – Внизу уже весна закончилась, середина лета, а тут – лета не бывает!
– Я вас в горы не гнал, Манька дорогу выбирала, – хмыкнул Дьявол. – Зато сколько впечатлений… Можете считать себя специалистами по альпинизму, имеете полное право. Я даже немножко вас зауважал. Не каждый может покорением стольких высот похвастать. На двух пальцах могу пересчитать.
Он чуть подвинул скалу, прикрывая вход. Ветка запылала ярче, и скоро стало еще теплее. Но горела она не огнем, а светилась, но как-то наоборот, будто вбирая в себя огонь, который полыхал внутри ее.
– Силу набирает! – Дьявол восхищенно наблюдал за нею. – Дерево твое, Маня, сейчас тоже на Вершине Мира, по той ниточке, которую мы с вами протянули. Там, в Благодатной земле, в эту минуту такая красота, такую красоту белый свет, может, только разок другой и посмотрел. Но не понял! И перестала красота существовать.
