Дьявол благороднее, он позволял добивать сорняк вампиру.
И тогда прав Спаситель Йеся, который поднимал этот вопрос, сравнивая Благодетеля с нерадивым хозяином, который и сорняку не мешал размножаться. И правильно Дьявол называет вампира своим ценным имуществом, спрашивая у нее: «А ты кто?! Кто ты такая, чтобы права качать?!»
Наверное, от человека дерьма меньше остается…
И снова прав Дьявол, когда говорит, что нет у вампира ничего человеческого. Смешон перед Богом Нечисти точно так же, как человек, который мыслит жить в дружбе с вампиром.
Теперь ее мысли были о другом. Мрачные мысли. Разум вампира исключал любое сомнение – впрочем, как и разум человека, который уже мыслил себя подобным вампиру. Ведь не поднимешь народ: вампир! вампир! – люди перережут друг друга, не разбирая, кто вампир, а кто не вампир. И снова вампиры напьются крови.
Убить себя было бы проще, да только как перейти границу? Грех не заставит себя долго ждать – земля не простит, сознание убило ее, как доверить себя такому сознанию, которое срубило себя под корень?
Манька медленно приходила в себя, проникаясь сомнением: а так ли уж не права Царица неба и земли, принимая свою ипостась с гордостью, как еврей принимает свою богоизбранность, по той лишь причине, что часть населения, кем бы ни был народ в целом, сумел сохранить остатки разумности и привнести в культуру интересные мысли о Благом и Вечном. Мышление Помазанницы было для нее новым, но в нем была своя рациональность. И настолько отличалось от ее собственного, что ей бы в голову не пришло судить людей с таких позиций.
А вот Баба Яга додумалась…
И Дьявол ее не останавливал…
И прожила старушка вечность…
А каких высот добилась!
Да в общем-то и от нее Дьявол не требовал праведницей становиться…
Йеся тоже произошел из того же народа – и все апостолы распространившейся заразы, заполнившей собой все пределы маленького круглого шарика на просторах Земли-Матушки. Как бы то ни было, пять или двадцать человек прониклись Вседержителем – и весь народ обозначил себя, как некое подобие, зачастую, ими же гонимого творения Дьявольских происков. Как народ Кореев, который любил Дьявола с не меньшей любовью, мечтая праведником войти в скинию, но которому не повезло с ближним, отправившем его живым в преисподнюю.
Знания Богоизбранные держали при себе, чтобы проклятый народ до конца оставался проклятым. Вампиры не мыслили иначе – не могли.
Так и это – происки Дьявола.
Подумать только, какие яркие ощущения испытывали они, совокупляясь, как змеи в гадюшнике. Человек и в половину не испытывал подобное.
Но не Дьявол ли взращивал среду для болезненной зависимости, подсаживая на иглу иллюзорной веры, обильно удобряя ее червями?
Неужели земля для него настолько значима, что он готов был обратить против себя любую тварь, им же созданную? А что она могла против него сделать? Он же не в своей земле червей размножал. Сам говорил, демоны для него самый вкусный и полезный продукт, алкаш хренов!
Дьявол был еще хуже, чем она о нем думала!
Сексобарон, млять…
Манька уже размышляла, как бы она построила свою жизнь, будь она вампиром. Наверное, иначе. Хотя, как знать? Вампиры тоже были в какой-то степени людьми – таковыми себя считали. И их родословие упиралось в Адама и Еву. Всеми своими помыслами устремились они к человеческим проблемам, которые изначально предназначались человеку слабому: любовь, близость, общественное мнение, поиск смысла. Именно эти поиски привносили в жизнь вампира чудовищную бездуховную гибель. Все проблемы решались вампирскими способами, не человеческими.
Это ж надо, как Помазанница боится потерять человека, с которым прожила столько лет, так и не научившись ему доверять! Получалось, что Помазанница и в самом деле вспоминала о ней чаще, чем она о ней. Ну а Баба Яга какова – внучка ей захотелось!
Манька содрогнулась…
Она не сразу обратила внимание, что все ее тело бьется дрожью, зубы клацают, как от холода. Лежать было неудобно – и она, стараясь не привлекать внимание, слегка всхрапнула, повернувшись на другой бок.
Полуприкрытый взгляд скользнул по избе.
Борзеевич спал на лавке, завернувшись в козлиный тулуп. Дьявола рядом не было. После того, как появился Борзеевич, он уже не подстраивался под нее, стараясь показать, будто нуждается в отдыхе. Каждую ночь куда-то исчезал, возвращаясь как раз в тот момент, когда она или Борзеевич просыпались, возникая перед ними из воздуха. Да и в любое другое время он мог исчезнуть на несколько часов или минуту другую. В отсутствии Дьявола, когда никто не следил за ее мозгами, думалось легче.
Манька расслабилась, собирая остатки сна, которые помнила уже смутно. Сон выветривался, спать совсем расхотелось, но и вставать не торопилась. За окном было еще темно, но в печи потрескивал огонь, освещая горницу красноватыми пляшущими отблесками. Приятно пахло стряпней и наваристыми щами. Через открытые окна легкий сквозняк доносил ароматы ночных фиалок. Сильно стрекотали кузнечики, но к ним Манька привыкла, слыша их только, когда прислушивалась именно к этому звуку.
Странно устроено человеческое ухо…
Теплые домашние чувства потихоньку вытесняли отчужденный холод, который пришел сразу после пробуждения. Теперь вампиры были далеко. Честное слово, она никогда бы не променяла свои избы на ту гостиную!
Живите, как хотите!
И вдруг, внимание ее привлекла неясная тень на стене, которая в отблесках становилась то отчетливее и выше, то рассеивалась. Она слегка высунула голову.
Перед печью сидел зверь, который проник в дом, пока они спали. Зверь раскачивался из стороны в сторону, словно бы разговаривал сам с собою, усы топорщились, глаза, в отражении огня, то широко открывались, словно бы удивленно, то хитро прищуривались, будто он умиротворено умилялся, и уж как-то слишком по-умному чесал свой затылок задней лапой, заглушая шепоток мурлыканьем.
И изба пустила его!
Манька чутко прислушалась к эманациям избы. Спокойные, может быть, даже радостные. Скорее, именно эманации избы успокоили ее, когда она почувствовала себя дома. Она расслабилась. Старый друг – у избы их было много. И уже без напряжения заинтересовалась гостем, прислушалась к его мягкому и едва различимому шепотку, не решаясь показать свое присутствие.
– Мяу, что я слышу?! – шепоток зверя был сладкий и неестественно проникновенный. – Избушечкина правда. Но сама ли ты повелась, или повел кто?! Ш-ш-ш, старушечка свихнулась на старости лет, да, но да с кем не бывает? А старушечкина дочушка чем твоему горю пособляла? То-то и оно! – Зверь изогнулся, подперев морду лапой. – Маня печь топит? Половички стирает? – и снова теплые эманации, которые Манька почувствовала еще раньше.
Она с удивлением поняла, что речь идет о ней…
– Ах, стирает? Да стирка ли это, замочила да выжала! Ой ли? Ленивая она, как я погляжу. Вот ты пироги печешь, а она не прибирает, не выметает, пылиночки со скамеечки не сдувает… – спит! Не сама ли ты себя обихаживаешь? А Бабы Яги дочушка и топила бы, и стирала бы, и травушку собирала бы! Солнышко не вставало, чтобы дорогая моя хозяюшка в постели, как Манечка, валялась. Рукодельница, работящая, день-деньской государствами управляет, и избушечка у нее в тыщу раз поболее тебя, так что и тебя избушечка вместила бы. И стала бы жить-поживать, да добро наживать! А добро непростое, вся заморское! Въелся нечистый во внутрь тебя, ну слила Маня нечистого, и что ж поделывает? Спит! Ест! Доброте твоей пересмешница да нахлебница. Какая радость от собаки, если облаяла прохожего, да в передний угол села? Не забыла ли, кто хозяюшка тебе?
