На этот раз голос не потешался над нею. Но и не сочувствовал.
– Мог бы повежливее встретить гостя! – буркнула она, зная, что он услышит. И тут же пропустила оплеуху, не успев заметить, кто нанес удар.
Дьявол вместо ответа позволил ей получить ту же самую оплеуху еще раз, повернув время вспять.
Спустя минуту, Манька облегченно улыбнулась и сразу опешила: радужные надежды самого безмозглого существа достаточно долго ласкали и ее собственные надежды. Именно так она представляла себе беззаботную жизнь – только ее жизнь отличалась от жизни воровки, подкапывающей землю с обеих сторон – ее мечты не сбывались. Не эта ли муть определила качества идеального спутника, которого она так долго искала?
Она не знала, что и думать…
Получалось, что добрая девочка засунула себя Богом, и вот уже мчится душа обласкать чуткое создание… Теперь девочка была в двух местах сразу – слева она скалила зубы и пробивала ее матерной обличающей речью, как взрослая женщина, которая была ей наставницей, а справа умно рассуждала о своих желаниях, о том, как много пользы принесла бы себе и своему Благодетелю, если бы тот услышал и воплотил мечты ее в жизнь.
И не только рассуждала…
Занималась любовью, судорожно прогибаясь, когда тело ее достигало оргазма. Ее оргазм входил в тело, играючи достигая половых органов, разливаясь горячей волной. То были не бабочки, то был вулкан. Наверное, именно это наслаждение чувствовал вампир, когда тварь была рядом, потому что все это было явно на ее земле, а она снова не помнила. Ни девочку, ни то, что она делала, и только чувства говорили об обратном.
«Это не я, не я!» – Манька в ужасе уставилась на тварь, которая могла управлять ею.
Девочка, почти девушка, вдруг побледнела и рассеялась, как марево, оставшись в памяти. Теперь она могла вспомнить каждое ее движение, каждое слово и вздох. Но на смену оргазму пришла головная боль и ощущения ударов. Не сильные, но для нее, чье тело против ее воли силилось выдавить из себя «я люблю, я люблю, я люблю…», точно этим «люблю» она что-то вымаливала, и одновременно произнести: «я плюю, я плюю, я плюю…» – как будто тикали часы, эти удары становились смертельным приговором.
Она вдруг поняла, что сама себе плюет в правый глаз…
«Наверно, это глаз вампира, тогда это боль земли ее ближнего, но раз он позволил сделать у себя такое, значит направлена программа на меня», – догадалась она. Сама себе она не могла плюнуть в глаз… Но плевок волшебным образом прилетел к ней. «Он без сознания, а я перед ним» … «Тогда и о любви говорю я, но не в глаз, а со спины, или сидя на нем…» – она чувствовала свою угрюмую копию позади себя, но в каком-то неправильном положении.
Охренеть! Вампиры запрограммировали ее собой. Манька никак не могла подобрать определение своему состоянию. Вроде бы ниже слов «мерзость», «убожество», «падаль» падать было некуда, но вампиры сумели опустить ее еще ниже. Примерив каждое слово на себя, она нашла, что каждое слово, которые она знала, были менее оскорбительны, чем те, которые применили к ней вампиры, но которые она не смогла расшифровать. Просто знала, что есть такие слова, как будто примерила их на себя: опущенная, чье место у параши, и, если заставят вылизать парашу языком, она должна будет это сделать.
Не иначе, Его Величество успел побывать в местах сравнительно недалеких и прекрасно поладил с оборотнями, умея обойти их всех. Зоновский жаргон был куда как обиднее, но Манька знала о себе наверняка, что в тюрьме она не сидела, мать ее там тоже не была, и она лучше умрет, чем позволит себя так унизить – тогда откуда? Откуда она знает такие обидные слова и их смысл?
Внезапно она увидела лабораторные часы. Стрелка-маятник была большая и ходила взад-вперед с определенным неприятным ритмичным звуком, и каждый удар часов был, как яд, как нож, которые отмерял ей последние минуты. Ей было страшно. Наверное, пригрозили, что как только стрелка перестанет качаться, она умрет…
«Я уже умерла и в Аду» – напомнила себе, чтобы справится с холодным мерзким чувством.
«Это я! Я! Это моя боль!» – обрадовалась Манька, блаженно улыбаясь. Она снова стала собой, и обрадовалась больше, чем если бы искупалась в живой воде.
Боль приходила с оживающими тварями, и потом как-то сразу утихала, оставляя неприятный осадок, стоило ей внимательно присмотреться к человеку. Язвы то открывались, то исчезали, и словно гора сваливалась с плеч. Принять и понять боль, которую хранили земли и ее и вампира, морально оказалось не так страшно, как физически. Боль сыпалась на нее, точно разверзлись небесные хляби, и ни в какое сравнение не шла с тем, когда ее били черти. Боль была настоящей, своей, может, не такой сильной, как в прошлом, но Маньке было не с чем сравнить.
И вдруг боль перестала проходить…
Снова и снова повторялось одно и то же, болело все ее тело, уши, глаза, спина, раскалывалась голова… – а твари зажили какой-то своей жизнью, как будто жили с ней под одной крышей. Она внезапно осознала, что не знает, как объяснить эту и боль и вампиров и тех, над кем они издевались, чтобы она чувствовала их, как себя.
Ее бабка била, а кто еще-то? Чтобы вот так? Неужели бы у нее не болело тело после того, как над ней посмеялись на шахте?
Может, поставили обезболивающее?
После того, как она пришла в себя – болел висок. Сказали, что она упала и ударилась, еще щека болела – приводили в чувство. Тянуло спину – вылетел позвоночный диск и накрылся мочевой пузырь, вдруг оказавшись ни с того ни сего надсаженным, но об этом она узнала через некоторое время – болезнь списали на простуду и осложнение, но черт, похоже, медицину не уважал, он открыл болезнь по-новому: все присутствующие непременно пожелали прокатиться на нем, иногда усаживаясь на спину по двое и по трое. Манька никогда бы не думала, что у нее столько сил, чтобы поднять вес втрое больше себя. Она несла на себе здоровых мужиков под подбадривающие выкрики, не замечая ударов плети…
Она уже не думала отбиваться, с удивлением рассматривая людей.
Некоторых она узнала, остальные оставались незнакомыми. Часть порой имели в себе какие-то несоответствия. Например, молодой человек одновременно был и в черной сутане, и она видела его одетым в джинсы и светлую рубашку… Или больной человек, то он был больной, то завидно здоровый…
Толпа бесновалась, гикала, хохотала, тыкала пальцем, кто-то приладил к черту узду, кто-то пристроился к нему сзади и кричал, что он не позволит убить человека… Боль была такой сильной, словно в голову воткнули железный штырь, а она продолжала оставаться в сумеречном состоянии. Черт то падал без чувств, то смотрел мутными глазами. Наплывали картины, в которых происходила та или иная смерть, и как будто убивали ее…
Она всегда была жертвой, или несколькими сразу. Манька и узнавала себя, и не узнавала…
Она внимательно прислушивалась к себе и черту, сверяя ощущения. Толпа бесновалась в одном времени, черт как будто в другом, а сама она отстояла то далеко и от черта, и от людей, а то вдруг снова оказывалась в толпе – а боль приходила и приходила, и никуда не уходила, накапливаясь в теле.
