– И бросить в геенну огненную… – возвещал он громовым голосом. – Изыйди! Изыйди! Я есмь Истина!..
Черт, пребывая в сумрачном состоянии, с расширенными зрачками и заторможенными движениями, начал биться в сети, которую на него накинули.
«Е-мое! Да меня же в веру обращают!» – догадалась она, закрываясь от креста, которым мужчина в сутане норовил ткнуть ей в глаз.
– Мало людей, зрящих истину, кошмар в тебе смердит, как моча в ведре, которую мне приходится пить! Изыйди, изыйди, Святоша! – ответила она Святому Отцу. – Я смотрю на тебя и вижу Истину! Ты – мерзость в земле моей!
В общем-то это были люди – обычные люди. Их не пугал убитый ими человек. Они знали, что, когда все закончится, он встанет и будет жить. Не важно как, но будет, добра они ему не желали, он не существовал для них ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Он им был не нужен, не интересен, помеха. И совсем по-другому относились к вампиру. Его хотели, от него ждали, с ним собирались провести остаток дней. И каждый торопился устроить себя. Оказывается, и она была одной из них. Не потому, что в этом нуждалась, просто их слова часто облачались в чувства и становились ее чувствами. Здесь она могла смотреть на эти чувства со стороны, понять их, увидеть в словесном отражении. Многие из этих людей даже не верили, что произведенное ими действо решительно изменит их собственные судьбы.
Изменило. Вампир высоко взлетел, и Боги земли кормились с его ладони.
Но что такое полвека для Дьявола, который придумал время?!
Манька смотрела на них и понимала, что слово Ад им как пряник. Самые светлые чувства, именно, только самые светлые чувства должен был увидеть Дьявол… или Спаситель, перед которым они собирались предстать для Суда. Йеся не вскрывал себе вены, но чашу, выпитую за одним столом с такими же вампирами, назвал кровью, само действо поеданием плоти, а празднование – тайной вечерей.
А дальше наступала ночь, у которой не было конца.
Взять ту же Иоанну, жену Хузы, домоправителя Иродова, которая служила Спасителю имуществом мужа, добытого Хузой на службе у царя. Мудрость ее оставила ее в тот же миг, как голова слетела с плеч. Он оказался достойным наследником Давида, который добывал себе царство таким же способом. Едущие плоть и пьющие кровь не гнушались ничем и ничьим имуществом, и немногие люди поняли бы смысл высказываний вампира. Даже сейчас, спустя столько столетий, их окрыляла надежда, когда они глумились над чужой землей. Довольные и счастливые лица, ужимки, моменты флирта… Они и ведали, и не ведали что творили, не понимая, что палка о двух концах. Немногим она отличалась от них, пока Дьявол не показал ей оборотную сторону медали.
Странно, столько людей одновременно верят, что умершие живут на кладбищах, и в то же время уверенны, что Бог взял их себе. Голова их, как сломанный механизм, обращается только в ту сторону, где написано: человек – существо бессмертное. Видимо, даже адом Дьявол не всех удостаивал, ад – больничка со множеством неизвестных болезней, где человек мог вылечиться только сам или с помощью чертей, но кто из людей, увидев черта в аду, примерил бы его на себя? Так зачем лечить мертвых?
Как не противен был Дьявол сам по себе, когда издевался над нею, как бы ненавидела она его уроки – когда из всех щелей начинала вылазить нечисть, она его любила. И она не радовалась так, как радовался он, когда ей удавалось успокоить навеки смердящую тварь. Он учил ее: тьма не зарыла яму – она ее скрыла.
Сколько проклятых ждут смерти вампира, закрывая от осквернения свои два аршина, которым Дьявол сказал: «достань землю – и будешь жить!»
«Суки! – с неприязнью подумала она, вглядываясь в свое лицо и высматривая на нем печати мертвецов. К тем, кого показывали ей две земли, у нее больше не было ненависти, она ненавидела тех, кто остался там, в прошлом ее и вампира. Мысль легко ушла в землю, но легла на поверхности и застряла. Она еще раз убедилась, как глубоко в земле (в ее земле!) размножились змееподобные черви, накладывая на ее собственный голос печать молчания. – Трусы! Подонки!»
Манька и черт будто вернулись во времени: черт снова ползал у ее ног, собирая карты. Второй исчез, будто провалился сквозь землю. Не в первый раз. Не прыгнул за спину, а растаял.
– Давай помогу, – предложила Манька и, не дожидаясь ответа, быстро собрала карты, вручив их черту.
Черт отшатнулся и, недовольный, положил их в карман, оттянув от себя кожу. В глубине зрачков зажглись хищные угольки. Он быстро переменился: перед Манькой предстал молодой человек с нагловатой развязной улыбкой, чуть выше ее, одетый в дорогой элегантный костюм-тройку с жемчужными запонками, с такой же, украшенной жемчугом золотой прищепкой для галстука. Светлый галстук из атласной ткани с вышитым по краю узором, ботинки из редкой кожи блестели от полировки. Лицо его она не успела рассмотреть, или, может быть, лица он не имел вовсе: черт-мужчина изготовился и перепрыгнул через голову.
И не успела она моргнуть глазом, как ухнула куда-то во тьму.
Не первый раз черт не ответил взаимностью: могла бы сообразить, черт – всего лишь инструмент. Манька искала черта, но он исчез. В третьем глазу рябило хуже, чем в двух передних. Лишь неясная тень на мгновение мелькнула на спине, там, где были крылья, которую она заметила не то глазами, не то затылочным зрением.
«Нам страшно жить!.. – мысль была не к месту, но прошла по земле, как ее собственная, с той разницей, что не стала ею, чуть сместившись влево, и там, откуда она снизошла, осталась печаль.
– Грунь… – глубокий мысленный голос оборвался.
Внезапно Манька уловила на спине шевеление. Без источника… источник остался недосягаемым для глаз и внутреннего зрения.
– Я не делала… – еще одна мысль, тем же тембром, прошлась по земле, едва уловленная сознанием.
Манька искала молодого человека, меньше всего думая в этот момент о Грунях, и мысль ее покоробила. Она снова и снова обращалась к тому месту, откуда исходил мысленный позыв. Взгляд рассеивался и тормозил, будто кем-то выдавливаясь. Чувства размножились и опять обрели самостоятельность, перебивая друг друга, заспорив между собой, но теперь она могла их видеть.
Отчаяние… Кто-то что-то пересчитал… Упрек… Кто-то перекрестился.
Манька ясно проживала каждый миг, убедившись, что если бы она не смотрела внутрь себя, чутко прислушиваясь к ощущениям, то, интуитивно, вполне могла бы повторить каждое движение. Как если бы отдернула от огня руку. Приняла бы каждое чувство, как если бы сама отчаивалась, упрекала, считала убытки…
И снова голос, тихий, как шелест листвы:
– Не ту, эту выдерни…
Остановить взгляд там, где ей хотелось, не получалось.
«Это черт! – заподозрив неладное, Манька едва сдержалась, чтобы не поддаться новым всплывающим мрачным чувствам, которые избирательно, удивляя ее, убеждали смириться и покориться мучителям. —Во мне! На мне!»
У черта не было лица, за руку его не поймаешь. Не пойми, на что и куда смотреть, главное за спину – и вали всех, кто там размножается. Догадка оказалась неприятной. Она вспомнила об избах: мудрые избы болели гораздо серьезнее, чем она думала. Болезнь управляла не телом, а сознанием, которое у изб тоже было. Не такое, как у человека, скорее, как у водяного, у того же Борзеевича… Наверно, Дьявол лепил их сознание не из красной глины, а из земли, которая не под Твердью, а над Твердью. И замечательно, что избы и Борзеевич не читали ее мысли или делали вид, что не читают. Иногда ее посещали стремненькие мысли, поднебесные, которые небожителям – мерзость… Но столько чертей не смогли сломить волю изба, когда они решительно отправились за нею.
