Хотя, наверное, глупо сравнивать боль. В каждое время она кажется самой непереносимой.
Она встала из лужи и потопталась на месте.
Ноги вязли в лаве, как в том болоте, которое она не забыла бы, даже если бы у нее вырезали мозги. Адреналина она хапнула по седые волосы. Это она потом в архивах Бабы-яги узнала, что адреналин разгоняют в крови после выброса физическими нагрузками, а в прочих случаях он избирательно откладывается во всяких нужных местах, чтобы разрушать неокрепшие тела. Тогда она плюхнулась рядом с пнем и до следующего утра валялась мертвецки уснувшая – а попрыгала бы вокруг пенька, и седой волос не состарил бы ее так неожиданно.
Она тихонько побрела вдоль течения.
Пожалуй, единственное, что напоминало здесь об Утопии, размеры того самого озера и плита, но были они уже другими и тоже плавились… Что тут можно было понять? Огонь – он и есть огонь. Совсем не кстати наткнулась на что-то твердое, споткнулась и полетела наземь, ударившись головой о камень, а когда пришла в себя, то поняла: шишка вскочила самая настоящая, и она уже не луч света в темном царстве, а беглая каторжница, ибо телесные места были ущемлены самым бессовестным образом. Боль, которая утихла, пока она разглядывала Утопию, вернулась.
Она оглянулась вокруг и заметила: или приблизился день, когда царство Дьявола стало чуть ближе, или наоборот, отстояло теперь еще дальше. Место ее Бытия оставалось все еще каменным и с лавой, но теперь она была не одна: в каменных глыбах она с невероятным трудом начала узнавать очертания небольшого помещения, зараженного злобными эманациями противостоящей ей силы. На этот раз образы не вышли из нее, они были здесь с самого начала, а она среди них.
– Сними меня, сними! – просил кто-то истошным голосом с мольбой и отчаянием. – Проклят я, но почему?! Сними-и! – и разрывающие ум вопли.
Манька насторожилась, проверяя себя на периодичность слуховых галлюцинаций.
Голос был где-то совсем рядом.
Она оглянулась и ничего не увидела, только неясная тень, почти незаметная на фоне огня и камня.
Сразу же проверила место затылочным зрением, и вдруг обнаружила, что не может нащупать Утопии. Так было, когда всевидящие черти перебарывали человека, убеждая Дьявола оставить мысль невоплощенной. Под Твердью. Чтобы Манька сказала: «прощай Небо», а они бы хором ответили: «Здравствуй, Землица!»
Которую она после себя оставит…
Наверное, Дьявол просто показал ей Утопию, чтобы потом, когда вернется, зная, от чего избавил ее вампир, мучилась бы еще сильнее… Уже не физически, а морально.
Манька загнула кукиш, и, не зная, куда им ткнуть, ткнула себе за спину.
«Вот уж!»…
И вдруг отрубленная воловья голова с выкатившимися глазами, ударив острым рогом в висок, прилетела в лоб, сбив с ног и забрызгав кровью.
Глава 9. Боги из прошлого…
Холод пробирал до костей. Не хватало сил, чтобы подняться. Камень все еще упирался в голову, вырезая в мозгу пульсирующую боль. И те, кто находился в помещении, отступили, скалясь над нею.
Отрубленная воловья голова лежала рядом, истекая кровью…
Манька сразу узнала ее. Та самая, которая чуть не забодала, когда мать, снимая с вола упряжь, зачем-то ткнулась животом в его рог. Этот рог и сейчас упирался в живот матери, в Манькин висок, но голова была неживой…
Она видела себя как бы со стороны, чьими-то глазами, изредка возвращаясь в свое тело, когда в ее бессознательности появлялась брешь. Выпитая боль и восстановленные по времени события как будто стирали временной провал в памяти, оставляя вместо него ясные осознанные воспоминания.
– Надо помочь ей. Это не у нее, это у него будет. На кой хрен вы башку сюда притащили? Несите к нему, воловья башка должна людей на ее стороне радовать…
Голову подняли и унесли.
Боль в виске сразу уменьшилась вдвое, но заболел затылок и лобные доли. Конечностей Манька почти не чувствовала, попытки пошевелиться не увенчалась успехом. Да и она ли это была? Первые минуты прошли в темном измерении, как будто она смотрела на людей из провала. Изображение представлялось смазанным, неполным, раздробленным, залитое кровью. Люди в искаженном пространстве сливались в труднодоступные человеческому пониманию объекты, закрытые то одной, то другой сущностью измерения, проникая один в другой и наслаиваясь электромагнитными потоками речевого звучания и зрительных образов, нарушая порой все мыслимые и немыслимые законы, которые она не могла себе объяснить, и тогда бессознательное прошлое становилось эмоциями, которые почему-то все воспринимают, как сердечные наставления. Она поняла это, как только пробила бреши в свое прошлое, собирая и восстанавливая его из осколков.
Она то слышала сразу несколько человек в одной временной точке, то не слышала вовсе, а только видела, как беззвучно шевелятся губы у ее врагов, то возвращалась назад по времени, оказываясь в гуще событий какого-то другого времени, то проскакивала вперед, в жизнь, которую уже помнила, то проваливалась во тьму, вообще отключаясь, словно уже умерла. И иногда, когда она пыталась сообразить, что происходит, выпитая до дна боль приносила целые куски жизни.
С чертями она здорово поднаторела, научившись примерять на себя свое состояние, как одежду: догадки приходили сами собой, как только сознание становилось чуть живее мертвого. И тогда, вспоминая наставления Борзеевича и используя накопленный опыт, который преподали ей черти, она уже могла восстановить события в хронологическом порядке, уплывая вместе с людьми, которым приспичило почесать язык, когда ее сознание отсутствовало, а сама она, бесчувственная, находилась где-то рядом. Так она могла вспомнить все, что с ней происходило, даже если не могла помнить – земля записала каждый ее вздох, выйдя из берегов и расширив свои пределы, неприкаянно проходя по чужим головам и состояниям. Иногда Манька ошибалась и неправильно толковала события или расценивала присутствующих людей – тогда объекты снова становились каменными глыбами, погружаясь в черную ночь, освещенную лишь отсветами раскаленных потоков раскаленной лавы. И тогда черный камень, словно кирпич, привязанный к шее утопленника, выжигая сознание, помогал нырнуть глубоко в прошлое, возвращая ее в начало жизни.
Нет, – это были не черти. Черти вытаскивали хлам, разбирали и придумывали, как лучше показать человеку, мастерски избивая его этим хламом. Эти люди и нелюди не прыгали за спину или из-за спины. Они убивали, иногда заглядывая в глаза, нашептывая в уши, угрожая и успокаивая…
Почти как тени, которые приходили к черту, но живые, облаченные в плоть. И они не выступали вперед, она проваливалась к ним, наслаиваясь поверх, или полностью становясь ими, утрачивая себя, и спохватываясь, когда неверно истолковывала или неточно собирала человека.
Боль приводила ее в чувство. И крик рвался наружу, застывая на окаменевших губах.
Она била – била саму себя!
Содержание объектов было разным: всплывающие образы в равной мере могли оказаться и человеком, и животным, и неодушевленным предметом, способным издать звук. В матричной памяти их объединяло одно – отсутствие сознания. Полное, или частичное. Открытые врата земли позволяли прийти и остаться в виде пространственных объемных объектов, обретших самостоятельность, занимающих в земле место, иногда образуя собственное пространство, если образы протягивали себя от одной земли в другую. Боль впивалась в сознание сразу же, стоило ей осудить их, противопоставляя себя порой бессвязной и откровенной их глупости, выдавливая ее в ее собственное тело на тот момент.
