Все это было…
Боль была настоящей – уходила она лишь после прозрения, когда не оставалось сомнений, кто, как и чем промышлял. Земля вернула ее в чрево матери, приоткрыв завесу ее мрачных воспоминаний, чтобы в одностороннем порядке она могла собрать вещественные доказательства насилия, по определению, случившиеся в ее жизни.
Она не могла помнить об этом, но она помнила…
Люди неистовствовали, то погружая в бессознательность, то приводя в чувство, то снова убивая. И не было этому конца. Манька не знала, то ли радоваться, что Ад возвращает память, то ли презрение его было столь велико, что, открывая прошлое, Твердь отметала всякую ее надежду пристроить себя в Дьявольской Утопии. Она выбрала первое, получая ответы на вопросы, которые мучили ее дни и ночи напролет, проведенные в ее одинокой сараюшке, раскрывая секреты своей безрадостной кармы, которая вела ее в погибель, не испытывая обиды ни на Дьявола, ни на твердь, ни на чертей. Манька слишком ценила уроки, чтобы обвинять тех, кто возвращал ей саму себя. К боли она привыкла. Что могла сделать боль, которую земля считала своей и которую отдавала неохотно?! Раны от обморожений и железа не проходили с такой легкостью, как эти, лишь от одного правильно найденного слова, набора фраз, или расставленных по своим местам врагов.
– Кто дурилка, я дурилка?! Я тебя не дразню, они и в самом деле хотели к нам в гости прийти. Правда, Малина. Ты лучше скажи, малыш наш как? Опять бьет в печень? – спросил высокий красивый мужчина, про которого можно было сказать «сокол ясный». Вид он имел богатырский, правильными были черты лица его, глаза открытые, добрые, и голубые-голубые, совсем как у нее, пока она верила и ждала, что любым делом сможет показать себя. Манька с удивлением узнала в нем того самого пожилого мужчину, который привел ее на шахту. Только волосы его еще вились на ветру – черные, как смоль. Он смотрел ласково на женщину – с таким же вздернутым в картошку носом, с ямочками на уголках губ и подбородке, с правильным живым интересом хитринок в уголках глаз. наверное, они были с ней одного возраста. Манька едва узнала ее, на костре она была другая – старая, опухшая, изношенная, с лицом, испещренным морщинами и сломленная.
Значит, когда она бросила ее, лет ей было не больше, чей ей сейчас. И на костре она была не старше ее.
Но почему и что так изменило мать?
– В футбол будешь с ним сам играть! – ответила она с некоторым осуждением, положив руки на живот.
Манька почувствовала, как коснулись ее руки женщины.
– Хоромы достроили, теперь могу, а что? – ответил отец довольно и беззаботно. – Смотри, какой камень: стена, что скала получилась. С нашей горы! – он постучал кулаком в стену, проверяя ее на прочность. Камень был подобран один к одному, обтесанный рукой опытного каменщика. – Будем в нем еще и правнуков нянчить! Деньги, Малина, у нас за огородом лежат! Так ведь никто не догадался добывать. А теперь пятеро уже камни собирают! Помнишь, по весне мужики приходили смотреть, как я точу их и перемешиваю глину с известняком, да в топку, а потом размалываю мелко и скрепляю камень? Все удивлялись, смеялись. А когда на прочность попробовали да руками пощупали, так и разохотились. Состав-то тверже камня оказался!
– Мы теперь будем глину им мешать? Ты для этого рудник выкупил? – засмеялась мать. – Говори, что еще придумал?
– Жалко деревья рубить, – обиженно проговорил отец. – В лесу зверью вольное житье-бытье, пусть людей радуют, и грибы-ягоды укрывают. Я посчитал все, уголь дешевле леса встанет. Смотри, как глина с известняком схватилась, но молоть надо мельче. Я вот думаю, кирпичи-то гораздо удобнее камня. И смесь эта… На, попробуй-ка сломать! Месяц назад в воде оставил, а ничего ей не сделалось! Смотри, смотри, как схватилась!
Мать засмеялась и провела рукой по волосам отца, откидывая назад непослушные волосы.
– Славных дел мастер, разве не права я была, когда говорила, что каменный дом не хуже деревянного? Пусть теперь Кошевякины локти себе кусают со своим лесом. Видела я, много зимой срубов наготовили.
– Ну, эти разойдутся. Из леса еще долго строить будут. Но и на наши дома будут любо-дорого посмотреть. А дом наш сразу заметно! Хм, если бы не ты, никогда не учудил бы такую крепость! Самый высокий в деревне, как в городе. Я про смесь-то у хозяина заводика выведал. Хитрил он. Долго хитрил. Секретный, мол, ингредиент, а я вижу, не везут ничего из-за границы. Только глину везут и известняк. И печка дымится. А потом с рабочими подружился, они мне и выложили, где кто что делает. Я все сложил и понял, а нету никакого ингредиента! Я его еще побелить хотел цветными белилами, но не успел.
– Успеем, я помогу. Я тут на горке у ручья видела пещеру, а в ней самоцветы, как глаза у тебя, синие-синие! Хотела взять, а в руках крошится, водой кое-как смыла. Уж и терла, и терла! Вот бы в синий покрасить. А если в известняк добавить, будет голубой, – мать принесла немного оставшегося порошка. – На, вот, проверь! А полоски можно красненькими сделать, и цветной галькой узоры выложить. А ну, как девка будет? Уйдет к чужим, и будем только по праздникам видеть внучат. И станем в хоромах одни куковать.
– Тю, нашла о чем переживать, мы до внучат еще десятерых настрогаем, а не сможем, нас сироты беднее не сделают! Где один, там десять, была бы подмога! – подмигнул матери отец. – Подрастут, усадьбу расширю. Я про лог спрашивал, так он никому не нужен. Наш он, все так считают, посоветовали огородить и пасти там корову. Утром отвела, вечером привела, вода в ручье, сама напьется. А я людей не обижу, построим что-нибудь. Да хоть бы детский сад! Реклама! Посмотрят, и сразу подумают, вот бы мне такой домище! А деток в ясельках собрать, так мамкам заживется веселее, – отец хлопнул мать по заднице. – Я же теперь шахтовладелец, у меня под началом полдеревни! Думать надо о народе… Вот как увидят, что мои крепко живут, все будут проситься!
– Куда я малое дите отпущу от себя? Разве что постарше станет, – идея матери явно пришлась бы по вкусу. – Летом каждый час дорог, то сенокос, то огород, то помочь бы мужику с дровами. Я думаю, в деревне тебе спасибо скажут. А если еще речку перегородить, можно зимой в проруби рыбу ловить, а летом гусей и уток откармливать.
– А что, – отец заметил большую рыже-желтую вислоухую собаку с приплюснутой мордой, и коричневыми ободками вокруг глаз, которая вылезла из-под крыльца, вытаскивая на свет божий своего черного и веселого отпрыска с черными бусинками глаз и таким же черным носом.
– Шаньга, ко мне! – позвал отец, приготовив ножницы. – Ноготь надо ей остричь, – пояснил он на вопросительный взгляд матери.
– Я остригла уже, – сказала мать, забирая у него ножницы. – Мучилась, правда, долго, он у нее кривой. В палец врос, не захватишь.
Отец склонился к собаке и поднял лапу, разглядывая остатки когтя. Щенок вился возле матери, и когда отец взял лапу собаки, попробовал куснуть отца за ногу. Глаза у обоих удивленно поползли вверх.
– Ты посмотри! У, какой сторож растет! – рассмеялся отец, подхватив щенка и подняв над головой. Щенок заурчал и беспомощно забарахтался. Он потрепал его и поставил рядом с собакой, которая протянула ему лапу. – Все, больше не надо! Иди, – он легонько подтолкнул ее к собачьей плошке. – Молоко пей! Смотри, сколько мамка налила. Это пока у тебя конкурент не появился, а появится, будешь как все, чем Бог пошлет! – Он обратился к матери: – Да, есть такое диво! А я все думал, чего она хромает на одну лапу, пока не нашел больное место. У всех собак по четыре пальца, а у этой, как у человека, пять!
