Шабаш, опьяневшим от крови, вина и секса людям, пришелся по нраву.
И даже соперницы Бабы Яги, обиженные, что не им досталось играть роль Пречистой Девы, присмирели, довольствуясь ролью устилающих дорогу Благодетельницы пальмовыми ветвями, кроме тетки Валентины, которая смотрела на Бабу Ягу завистливо, не хоронясь.
– Закрой покрывалом! Надо объявить ее вне закона! – голос прозвучал над самым ухом.
– И что это даст? – заинтересованный голос ответил не сразу.
– М-м-м… Мы тут, а нас будто и нет. Нам надо запутать, а лучшего способа не придумаешь. Вот ты, бей! А сам в это время говори про то, что не обидишь, что беречь будешь кровиночку. А она пусть ласково обнимет, и в голос, в голос проклянет! А кто приблизится, почувствует обман. А раз почувствует, так и держаться будет подальше от этой гнилой твари. Правда, Малина, я говорю?
Мать накрыли покрывалом, и Манька почувствовала, как колотится ее сердце, отравленное новой порцией яда, влитого в рот матери. Покрывало… Оно лежало на кровати – цветастое, теплое… Родители каждое утро стелили его, заправляя кровать. Но теперь оно было другим: душило, обволакивало, управляло ею. Слова приходили, примериваясь к боли, и уходили, а боль оставалась, не понятая и не выпитая. Тьма опустилась на сознание и полностью отключила ее от внешнего мира.
Все, о чем мечтала бы она, ушло вместе с пространством, где она видела цветы, речку, рассыпанные по берегам аккуратные домики и синее-синее небо, в котором плавали белые облака. Ушли слова, протягивая к ней человеческие руки – страшные, причиняющие боль, убивающие маленькую нераскрывшуюся почку. Манькино нутро безоговорочно поверило ненависти и унижению. У нее больше не было земли. Земля боялась всего, что было связано со словами, обретшими над нею власть. А властью обладало каждое слово, которое прошло мимо врат. Отныне ее жизнь не стоила ничего. Не было родителей – она знала, что отец уже никогда не услышит ее, не примет в свое сердце ни мать, ни ее. Это и был Ад – ее Ад, который вверг ее в огненную геенну, навсегда закрыв доступ в мир света и радости земли Дьявола.
Силы покинули ее.
Ужас сменился равнодушием и безразличием. Она противостояла силе, много сильнее ее самой. Дьявол не собирался спасать ее. Даже он не верил в то, что ее земля внезапно оживет. Земля и она сама были мертвы давно, еще не успев прийти в этот мир. И все ее надежды рухнули, как груды обломков черных каменных скал, уносимые вдаль огненными потоками лавы. Боль снова перестала уходить, голоса звучали и звучали, невнятные, расплываясь и обволакивая, как покрывало – и сама она застыла, как каменное изваяние, позволяя Аду исторгнуть ее с земли.
Она никак не могла понять смысл действа. В руки ей само ничего не плыло. Законом она пользовалась – исполняла. Но точно знала – нет закона для проклятых. Случись чего, отведут и посоветуют забыть – мило, с пониманием. Манька смотрела и не могла поверить. Как мог отец променять мать на людей, называвших себя свиньями и чудовищами? Болело сердце, но разум подсказывал, все гораздо проще и сложнее: мать – душа отца, и Бабе Яге выпал шанс открытыми вратами войти в Царствие Божье.
Что ж, у нее получилось!
Как бы не повернулась жизнь к Бабе Яге – она имела себе оправдание. Готовила их на все случаи жизни. Очень убедительно, но ей, открывшей истину, речь таковой уже не казалась. Вся жизнь предстала перед нею оголенными проводами с высоким напряжением, дотронуться до которых, означало принять на себя смерть. Она уже знала, что отныне мать будет лить слезы, поминая отца, мечтать о смерти, и обвинит ее во всем, что с ней случилось. Грубее матери был разве что отец, который спустя неделю впервые поднимет руку на мать, и потом будет бить часто, пока не выгонит совсем, чтобы внести в избу гроб и принять в доме новую хозяйку, а глаза у него станут такими же масляными с поволокой, как у Бабы Яги.
Черт перепрыгнул через голову, представ перед глазами.
– Не спи, иди дальше, – шепнул он, и потряс за плечо. – А я попробую найти душу вампира! Ты помогла мне, я помогу тебе. В Аду нельзя по-другому, око за око, зуб за зуб. Крапива тоже жалит. Бывает и хуже растеньице душит, но это же не повод не тянуться к свету. Верь мне, баобабам труднее приходится, но потом, вона какое дерево вырастает, не обойдешь его за один день!
– Я не разумею, – Манька с трудом разлепила веки, голова ее болталась из стороны в сторону в то время, как черт продолжал трясти ее.
– Не надо разуметь, надо запомнить, – ответил черт. – Нежить убивают взглядом, в котором серебро, живая вода и неугасимый огонь! Ну, я пошел?
– Куда? Вернуться помоги! – прошептала Манька распухшими губами. – Все, я умираю! Я больше не могу! Они не уходят…
– Все верно. Им нельзя доверять. Никому. Боль не сможет тебе помочь, она руку твою недостает. Ты думаешь, только люди могут пройти мимо врат, а там и человек, и зверь – все они мимо пробежали. Сама подумай, как благодатный огонь достиг твоей земли, если мать твоя лежит без сознания, отец ни жив, ни мертв, а ты в чреве матери на тот свет ищешь выход?
– Не знаю… – простонала Манька, не разжимая зубов.
– А если оргазм прошел, значит и боль прошла бы! – черт взглянул на нее с жалостью, но показалось холодно, будто смотрел из Сада-Утопии. – Не стони, сам я маленький, не местный, но глубоко в землю могу спускаться, и мысли ваши вижу! Люди молиться любят, примерно поклоны бить, боятся потерять своих близких, а еще мечтают расшевелить общество своей гениальностью. Но боль они предпочитают во всякое время! Первым делом побороть врага такой кровью, чтобы захлебнулся. А враг у человека на всяком месте, где боли нет: ступил в каку – убить собаку, чтобы не срала на улице. Полюбились слоники на камине – убить всех слонов и срезать бивни, чтобы слоники и у сына были, и у внука, и чтобы слоников ему хватило на все времена, а лучше, чтобы каждый купил бы у него слоников. Захотелось рыбки – и передовые отряды загрузились этой самой рыбкой. И никому нет дела, что первый и последний раз человек посмотрел на рыбку-бабочку, что нет больше молочного коралла, который пускал их в свои норки. А без рыбки-бабочки еще с десяток рыбешек ушли в Небытие, – черт сложил перед собой руки и покрутил пальцами, как иногда делал Дьявол. – Ах, Маня, если бы ты знала, сколько любвеобильных людей мечтают установить мировое господство, чтобы всякий, кто не по нраву, мог бы безнаказанно отправиться в печь, в газовую камеру, в расход. А ты пока что живая. Мало ли что болит. Болит – поправляется! Пока гнила, ничего не болело…
Манька заскрипела зубами, повернувшись на другой бок.
Черт и рассуждал, как Дьявол. И сразу почувствовала, что тело ей не принадлежит. Заплывшие глаза едва открылись, руки и ноги одеревенели, кости, будто расколотое стекло, втыкались в мышцы изнутри.
– Не скисай! Не спи! – попросил он. Лицо черта стало решительным. – Я найду разбитые осколки людей, сунувших меня в чрево Шефа! Забрать с собой ты их не сможешь, тела умерли давно, но узнать про их клочок земли – помогут! – он помахал на прощание рукой. – Я доброту помню, и за то, что вызволила меня – низкий поклон. И мы, черти, не с опытом рождаемся!
