Даже в Аду не получилось сказать родителям спасибо за сиротскую долю – оба сгинули, как будто и не было их никогда. И как бы не надеялась она на встречу в другом месте, мать ушла вместе с отцом. Не простил Дьявол ни соплей, что наматывала на кулак, ни унижений, не простил и отца-вампира, который во всем винил мать. Только память еще хранила их прикосновения и веселый смех. Глубоко. Так глубоко, что и в Аду не достать. Не повезло им, слишком заметным было их счастье – и сразу же нашлась добрая нечисть, раскрывшая глаза на неправильную постановку семейной идиллии.
Да и зачем ей эта встреча? Что бы она им сказала? «Здравствуй, мама, здравствуй, папа. Мама, я вот не утопла, хоть ты и отказалась от меня, послушав наставления нечисти, люди добрые спасли… Папа, не повесилась согласно твоему желанию ради той, на кого ты меня променял. Знаешь ли, живучая оказалась… Грустно, правда?»
Ну а как соблюсти Закон, если двое не могут землю поделить, то и дело передвигая межу? Хуже, если нечисти земля приглянулась… Это у Дьявола все просто, а люди… По себе она знает, ни за что не согласятся жить в мире. Может, у кого-то по-другому, но у нее случилось вот так. Если бы ее ближний хоть чуток остался человеком – но не остался. И полюбовная встреча закончится смертью одного из них. Ее, конечно, кто ж позволит укокошить Его Величество?
И снова боль воткнула в сердце острое жало.
Как больно!
Больно знать…
Вот он – Ад! Только ни Тверди нет, ни твердыни, чтобы достать иглу…
Манька боялась пошевельнуться, что бы не дай Бог не напомнить о себе – ибо не было в этом мире никого слабее. Слабость показывать не хотелось. И не было в мире человека, который захотел бы положить себя рядом, если завтра война. Чем больше усилий она прилагала, тем активнее работало радио, пробивая головы людей, которые становились врагами. Просто так становились, по наитию, глубоко подсознательно. В духовном мире закон был тот же: действие равно противодействию. Так выходило, если смотреть Дьявольскими глазами. Даже Борзеевич, и тот открывался в минуту скорбей: «Я, Маня, существо положительное, но и отрицательное!»
Вроде бы чистый бред, и кто бы поверил? Но бред, утвержденный Законом. И в такие далекие времена, когда сама земля была бредовой идеей. Одна надежда – поквитаться с вампиром. И невольно помолишься, чтобы, не дай Бог, не ожил. Если его не будет, возможно, чужие Боги останутся с нею один на один, и никто не прикроет их со спины…
Радостная встреча получится, или нет, можно было только догадываться. Ему не на что жаловаться. У вампира время было. Богатому проще стать праведником, чем нищему богатым. «Ох, как я жил! Как я жил! – скажет. – Не унижался, не тратил время на ничтоже сумнящихся голодранцев. Болел, радел, судил, рядил…»
«А ты, Маня, – спросит Дьявол, – что можешь про себя сказать?!»
А нечего ей сказать. шастала по лесам да болотам, с железом и опухшей от червяков головой.
Может, прав Дьявол, когда говорит, что терпения ей не хватило подождать, и силы, чтобы принять свою судьбу?
С другой стороны, вот, знает, как нечистью стать, а только одно – жалко себя. И землю. Почему у нее нет такой победной твердости, как у вампиров, чтобы переступить черту, где боль становится любовью, а разрушение – удовольствием? Чего вроде бы проще: нашепчи в ушко: избавься-ка ты от вампирши своей, проткни сердце черное, да найди дорогу к душе своей. И будет голосок голосить с кровли двадцать четыре часа в сутки. Любой мог бы позвать – и полетит душонка по белу свету искать синюю птицу! Да неужто не нашлось бы желающих оргию устроить, сдабривая непотребство сладкими речами? И бери голыми руками бессовестного человека!
Но как в глаза себе поплевать, охаивая трусость?
Нет, не могла она представить, что ей делать дальше. Зачем убивать вампиршу, не к ночи помянутую, если она лишь отражение в глазах другого вампира? Закрой глаза душе, отправь, куда Макар телят не гонял, и никто не услышит и не узнает в ней ту самую оборванную и обездоленную сироту, открытую стаей недоносков, почивших при жизни. И будет жить, как человек, дела которого лучше скажут, чем она бы сказала. Сама мысль, что она обречена на вечное проклятие, казалась кощунственной, мысль проклясть – чужой, недостойной. Ведь никому худого не пожелала, не сказала злое слово.
И снова боль воткнула в сердце острое жало, еще глубже, впрыснув новую порцию яда.
Вот так каждый раз, как она узнала о несбыточности своих надежд. Стоило ей о чем-то подумать, сердце начинало болеть. И тем сильнее болело сердце, чем больше она понимала тщетность своих попыток изменить жизнь к лучшему – просто потому, что радио настойчиво пробивало головы, объясняя на свой лад мотивы ее поступков.
Не так, как она хотела преподнести себя…
Оказалось, выживать ничтожеством у проклятого шансов больше, чем остаться человеком и выжить. Земля-то тю-тю! Издевайся, сколько влезет, вампиры только спасибо скажут. И Дьявол найдет к чему придраться. Он ничем не рисковал, размножая человека, думая лишь о том, как умножить красную глину и обменять ее на землю. Какой проклятый любит свою землю, если не знает о ней ничего? И горит сознание, обнуляясь. Дыхания Дьявола в нем было на сто двадцать лет, чтобы колесико крутилось, не останавливаясь, или на тысячу сто двадцать, но рано или поздно наступит время, когда придется ответить за все. Вон, Баба Яга долго от смерти бегала, и не то, что состарилась, бедняжка раздвоилась, но и к ней пришла косенькая с косонькой в виде в железо одетой бродяжки.
Манька покосилась в сторону друзей.
Те были заняты собой и ее страданиями не загружались. Дьявол – получеловек, полузмей, едва держал на плечах страшную морду, разевал пасть и безуспешно пытался напялить на свою голову корону, но мешали рога, наставленные в сторону Борзеевича – показывал ему, что она видела, и что проскочило мимо его глаз. Корона свешивалась то на один бок, то на другой, то венчала рог, который торчал из середины. А Борзеевич в это время с пеной у рта, раскрасневшийся от натуги, пытался заклясть Дьявола всеми именами Бога, прописанными в его светлой голове.
Какая благодать может исходить от этих двоих?
Манька хлюпнула носом и отвернулась. Только сейчас она поняла, что страхом был объят ее ум с того самого времени, как она вернулась – и какая-то часть ее переиначивала действия друзей в половинчатый ужас. Ничего хорошего ждать не приходилось. Не каждый способен пережить одну встречу или с кикиморой, или с чертом, или с полуистлевшим живым трупом. Да и Борзеевич не лучше нечисти. Разве что горошины его – они куда как приятнее. Любая встреча с одним из них могла свести человека с ума, а ей хоть бы что! Живая, все еще мыслительными процессами занимает свой умишко. Вот закроет глаза, откроет – и увидит себя в больничной палате, в смирительной рубашке. И помощь придет в лице врача в белом халате…
Она закрыла глаза, открыла, но ничего не изменилось – лишь головокружение и легкая тошнота, когда до нее долетел голос Дьявола:
– Имен у Бога много, но, милейший друг, смешно, право слово, полагать, что любое из них могло бы принести ему соплю малейшего вреда! – он снял корону, вернув себе нормальное лицо, и натянул ее на Борзеевича, голова которого вынырнула из середины, как плодоножка цветка. – В сущности, все Его имена фикция, которыми Он поименовал Себя, чтобы выделить для понимания некий образ – великий, могучий, с безграничной властью над пространством и временем. С таким же успехом, за пределами звуковых волн, имя прозвучало бы с той же смысловой нагрузкой на абстрагированном языке, которым не мог бы владеть человек. И получается, что в принципе, имен у Бога нет! Друг мой, я повешусь, если всякая тварь из земли, наделенная способностью издать писк, начнет тыкать мне и давать указания. «Раз уж ты такой добренький, будь ангелом-спасителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!» Или: «Раз уж ты такой злой, будь демоном-мстителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!» Прости, Борзеевич, но несколько вселенских анекдотов должны быть у меня за пазухой на Суде для читающих твои горошины!
