XX
МАТЬ И СЫН
Несколько тревожных минут Матушка Ласвелл опасалась, что Мейбл погибла, сраженная чудовищным психическим зарядом Нарбондо. Подруга, к счастью, оказалась жива, но физически и духовно истощена настолько, что с трудом смогла добрести до кровати, после чего немедленно провалилась в глубокий сон. Время от времени Мейбл вскакивала на постели с широко раскрытыми глазами — ее терзали кошмары. Матушка Ласвелл, вслушиваясь в лихорадочный бред подруги и вытирая ее взмокшее от пота лицо, просидела подле ее постели весь день. И снова и снова изучала порванную карту на пергаменте. Указатель планшетки вспорол линию по направлению к Спитлфилдзу и остановился в районе Уайтчепел-роуд, над лабиринтом безымянных дворов и проулков. Приходилось только сожалеть об отсутствии более точного адреса, однако придется довольствоваться имеющимся. В самом районе она будет полагаться на собственные чувства.
Вечером она уговорила Мейбл выпить чашку чая, и после сего целительного средства та снова погрузилась сон, на этот раз куда более здоровый. Тогда-то Матушка Ласвелл и оставила подругу, выразив в записке благодарность, однако о своих дальнейших намерениях не обмолвившись ни словом. Бедняжка уже натерпелась страху, а грядущее полнится настоящим ужасом. Матушка Ласвелл вышла на лестницу, прихватив и зонт от солнца — откуда ей знать, вернется она сюда или этой ночью ее путешествие закончится навсегда.
На сумрачные улицы уже опустился клочковатый туман, зажглись желтым прозрачным светом газовые фонари. Здания вблизи еще были вполне различимы, однако на другой стороне улицы казались призрачно зыбкими, а на расстоянии и вовсе растворялись во мраке. По крайней мере, хоть булыжник под ногами оставался убедительно твердым. То и дело из ночи выныривали темные фигуры, и на несколько мгновений их шаги становились необычайно громкими, а затем вновь стихали. Матушка Ласвелл вспомнила утренний переход по мосту под палящим солнцем, толпу спешащих по делам людей, и то приключение теперь показалось ей чуть ли не веселым. Тогда жизнь в городе била ключом. Ночью же буквально все стало каким-то зловещим, и женщина задумалась о причинах подобного перевоплощения. Возможно, дело тут в гнетущей атмосфере, создаваемой туманом и тенями, в их своеобразной сценографии. Или причина подобного восприятия кроется в ней самой — в том, что ее сознание омрачено происшедшей в ней переменой и предстоящим страшным делом. А может, все это — результат действия неких чар, колдовского навета, источаемого из комнаты, где Нарбондо сидит рядом с черепом своего брата, и это его злая воля влечет ее сквозь сумрак, а она, как дура, верит, что действует исходя из собственных рациональных побуждений.
Для Матушки Ласвелл оказалось огромной неожиданностью, что Нарбондо сумел спроецировать самого себя и вторгнуться в сеанс Мейбл, хотя теперь она понимала, что удивляться было нечему. В конце концов, Нарбондо приходится ей сыном. И ей следовало догадаться, что дар передался и ему, и предостеречь Мейбл, чтобы та смогла оградиться от его вторжения. Увы, за ее оплошность подруге пришлось дорого заплатить. Впрочем, даже если сейчас она и предостережена, толку от этого мало. Нарбондо запросто убьет ее, появись у него такое желание — а таковое непременно появится, узнай он о ее намерениях. Когда же Матушка Ласвелл попыталась отыскать в своем сердце материнские чувства, способные ее остановить, перед ней разверзлась лишь тьма.
«Что ж, — подумала женщина, — да будет так». Она стряхнула с себя задумчивость и обнаружила, что стоит на углу Коммершл-стрит и Флавер-энд-Дин, не имея ни малейшего представления, как здесь оказалась. Представив себе пергаментную карту Мейбл, она двинулась на юг, но вдруг импульсивно свернула на Уэнтуорт-стрит, хотя Уайтчепел-роуд проходила дальше к югу. Матушка Ласвелл решительно отмахнулась от мысленного образа карты и вообразила эдакую одушевленную планшетку, и далее ее уже влекло чем-то вроде магнитной тяги в ее втором сознании. Она ясно ощущала, что дух Эдварда покинул свое убежище или покидал его совсем недавно.
Женщина замедлила шаг, теперь руководствуясь в выборе пути более чутьем, нежели глазами. Коммершл-стрит относилась к главным дорожным артериям города, Уэнтуорт же, в противоположность, была узкой и тесной улочкой, да к тому же, если так позволительно выражаться об улицах, создавала впечатление душевнобольной. Мгла на какое-то время раздалась, и в лунном свете Матушка Ласвелл заметила узкий переулок — согласно табличке, Ангельская аллея, — застроенный убогими лачугами для сдачи жилья внаем. Здесь второй и третий этажи выступали над первым, отчего улочка казалась еще более узкой. Мимо прошла не лишенная привлекательности проститутка с пьяным морячком под руку. Парочка исчезла за дверью, которая, очевидно, вела в безымянные меблированные комнаты. Табличка в окне предлагала «двуспальные кровати» за восемь пенсов. От замусоренной мостовой поднимались миазмы от человеческих отходов и прочих нечистот, однако Матушка Ласвелл решительно двинулась дальше по переулку.
Шагов через десять она наткнулась на группу из четырех босяков, праздно притулившихся в нише здания. У одного из них, зловещего на вид детины с длинными черными волосами и бородой, рука висела на импровизированной перевязи, а у его приятеля, стоящего рядом, было основательно изуродовано лицо. Компания расположилась возле окошка какого-то, по видимости заброшенного, жилища — стекла покрывал невообразимый слой грязи, а некоторые и вовсе были разбиты и кое-как залатаны обрывками бумаги. Но затем Матушка Ласвелл разглядела за стеклом зажженную свечу и изнуренное, бледное лицо слабоумного ребенка, таращащегося на улицу. Из комнаты послышалась ругань, что-то с грохотом ударилось о стенку, потом кто-то закричал, в ответ на что раздался визгливый пьяный хохот. Позади бездумно пялящегося ребенка, словно неприкаянные адские духи, засуетились какие-то люди.
Матушка Ласвелл вдруг поняла, что омерзительные переулки и аллеи трущоб густо заселены, несмотря на пустые с виду улицы. Она ощутила, как ее сознание, словно удушающий туман, обволакивают тысячи скудоумных, горестных и безысходных душ. Дух местности питался голодом и болезнью, а еще алчностью, цепким замутненным злом. Женщина попыталась отыскать надежду, но нашла совсем немного — как в себе самой, так и в окружающем мраке.
— Выпьем, матушка? — бросил один из четверки, к вящему веселью своих приятелей, и она торопливо прошла мимо, вцепившись в сумку под накидкой. В здравом уме в такое место ничего ценного не берут — если только, конечно, кто-то целенаправленно не ищет неприятностей.
Он сказал «матушка»… Женщина украдкой оглянулась на типов. Несомненно, всего лишь совпадение.
Вдруг виски у нее запульсировали болью, и Матушка Ласвелл поняла, что где-то совсем рядом вновь вышел на свободу призрак Эдварда. Осознала это со всей отчетливостью, как если бы он стоял рядом.
— Эдвард? — прошептала она, вновь прислушиваясь сознанием, поскольку уши здесь вряд ли помогли бы. Впереди показался заволоченный туманом внутренний двор, и женщину повлекло туда. Там ее взору предстала парящая в клубах водяной дымки освещенная фигура, чьи очертания постепенно обретали все большую четкость, пока призрак Эдварда — а это был, несомненно, он — полностью не сформировался. Благодаря туману трехмерный образ его выглядел очень правдоподобно, прямо вылитый живой мальчик. Эдвард как будто увидел мать — во всяком случае, она была уверена в этом. У Матушки Ласвелл тут же перехватило дыхание, а сердце так защемило от тоски, что чувства едва не оставили ее. С вытянутыми руками она двинулась к нему, пока не окунулась в его свет — не в скудное мерцание свечи, с помощью которой она проецировала призрака, когда владела светильником, но в яркий и почти живой свет. Словно картинки на экране, в сознании женщины замелькали образы — воспоминания о тех временах, когда Эдвард был жив. Вот Мэри Истман, совсем девочка, вот книжки у его кровати, разведенный камин, а вот клочок земли, по которому туда-сюда мелькает его тень, и тень веревки, отходящей вверх от его затылка…
