Несмотря на это, Александр III долго не решался заключать договор с Францией. Но в 1890 году, когда по распоряжению французского правительства в этой стране были арестованы русские эмигранты, подозревавшиеся в подготовке к совершению терактов, отношение царя изменилось. И успех русских займов во Франции тому способствовал. Еще в 1889 году, получив сообщение о стычке казаков, занявших форт на побережье Джибути, с французскими войсками, Александр III постановил, что дело не стоит его внимания, и на франко-русских отношениях инцидент не сказался. Явный признак стремления уважительно относиться к Парижу. Затем премьер-министр Фрейсине при посредничестве посла Лабулэ предложил царю подумать о союзе. И, невзирая на сдержанность Петербурга, попросил пригласить в августе 1890 года генерала Буадефра, заместителя начальника генерального штаба, в Нарву на маневры русской армии; Вильгельм II и Каприви должны были на них присутствовать. Этот проект так и не осуществился, Александр III еще колебался. В следующем году идею подхватил Александр Рибо. Тем временем царь ознакомился с речью Теофиля Делькассе, выступившего в Национальном собрании за создание франко-русского союза. Перестав тянуть время, Александр дал наконец свое согласие, и 23 июля французская эскадра под командованием контр-адмирала Жерве стала на якорь напротив российской столицы и оставалась там до 4 августа. Царь на борту своей яхты, в окружении членов августейшей семьи в полном составе, выслушал с непокрытой головой «Марсельезу», запрещенный в России революционный гимн. Все отныне благоприятствовало переговорам. Впрочем, начались они, по сути, еще в марте, когда Гирс поручил послу Российской империи в Париже информировать французское правительство о том, что Россия заинтересована в союзе. В июле прибытие французской эскадры в Кронштадт показало, что время осторожного прощупывания почвы прошло. Германия, наблюдавшая за происходившим в Кронштадте, тем не менее, не воспринимала всерьез намечающееся сближение. Каприви заявил с трибуны рейхстага: «У царя миролюбивые намерения».
При этом Гирс считал необходимым ограничить развитие отношений между двумя странами определенными рамками. Одному дипломату, поинтересовавшемуся его мнением по этому поводу, он ответил: «Царь желает мира. Французы ошибаются, если думают, что Россия окажет им содействие в случае войны, имеющей своей целью лишь возвращение Эльзаса-Лотарингии».
5 августа, когда французская эскадра покинула Кронштадт, Александр III согласился с тем, что Франция и Россия обязуются, путем обмена письмами, вмешаться в случае угрозы миру или если одной из двух стран грозит вторжение на ее территорию. Формулировки еще оставались расплывчатыми. 15 августа Моренгейм и Рибо обязались посредством обмена нотами «совещаться между собой по каждому вопросу, способному угрожать всеобщему миру»: «В случае, если мир оказался бы действительно в опасности, и в особенности в том случае, если бы одна из двух сторон оказалась под угрозой нападения, обе стороны уславливаются договориться о мерах, немедленное и одновременное проведение которых окажется в случае наступления означенных событий необходимым для обоих правительств».
В процитированной здесь ноте не упоминалась возможность военного дополнения к соглашению, но эта идея продвигалась с самого начала. Гирс выступал против нее, опасаясь, что военная конвенция окончательно расстроит русско-германские отношения, сохранение которых оставалось его главным приоритетом. Он боялся также, что военная конвенция пробудит в Александре III, настроенном до тех пор миролюбиво, воинственные чувства. Но эта идея увлекла Александра III, который попытался убедить Гирса в ее достоинствах. Мощь Германии заставляла к тому же задумываться о внезапном нападении. Поэтому 17 августа 1892 года генерал Буадефр со стороны Франции и генерал-адъютант Обручев, начальники генштабов соответствующих стран, разработали проект военной конвенции. По ее условиям, в случае мобилизации войск стран Тройственного союза Франция и Россия должны были отреагировать на это мобилизацией своих сил. Это обязательство не действовало, если речь шла об одной Австрии. При нападении Германии и Италии на Францию или Германии и Австрии на Россию стороны гарантировали друг другу взаимопомощь. В случае мобилизации Франция обязывалась выдвинуть к границам 1 300 тысяч человек, Россия – 700–800 тысяч.
Сразу после подписания конвенции Александр III принял генерала Буадефра и предупредил, что текст ее должен оставаться в тайне; он угрожал даже объявить ее недействительной в случае разглашения. Главной целью Александра III было сохранение мира. Он утвердил конвенцию, но явно не торопился, поскольку сделал это лишь в декабре 1893 года.
Царь тянул время, но к сближению с Францией его подталкивало прогрессирующее ухудшение русско-германских отношений, о чем свидетельствовали рост таможенных тарифов и принятое Берлином решение увеличить численность своих вооруженных сил в мирное время. Побуждали его к этому и общественность России, приведенная в восторг кронштадтскими торжествами, и, наконец, настойчивость президента Казимир-Перье. Тот, в свою очередь, ратифицировал конвенцию 4 января. Гирс комментировал: «Мы подписали соглашение с Францией, но с Францией мирной. Мы хотим только одного: мира. Мы сообщили французам, что согласие будет мирным, или его не будет вовсе». Да, Гирс был прав, надеясь, что благодаря союзу будет сохранен мир, но на деле во время его заключения угроза конфликтов в Европе все нарастала, а пропасть между противоборствующими блоками углублялась.
Первым результатом создания Антанты для России стало сделанное столичным митрополитом объявление о снятии анафемы, провозглашавшейся Франции с 1812 года на рождественских богослужениях во всех церквях епархии. Для глубоко религиозной страны это послужило серьезным сигналом.
Тройственный союз беспокоило франко-русское сближение, что бы ни говорил об этом Каприви двумя годами ранее. Александр III, сознавая это, попытался развеять опасения эффектным жестом. 4 марта 1894 года он с большой помпой отправился в посольство Германии на прием по случаю национального праздника. Раньше он такого не делал, его поступок заметили и оценили. Но этого было недостаточно, чтобы замедлить ухудшение отношений с Берлином.
На протяжении нескольких лет Россия, как и Германия, неслыханными темпами наращивала военный потенциал, участвуя, таким образом, в гонке вооружений, изменившей облик Европы. Военный министр генерал Ванновский с успехом изыскивал средства на это у своего коллеги, министра финансов Вышнеградского. Результат впечатлял. Русская армия стала тогда крупнейшей в мире, насчитывая 800 тысяч штыков под боевыми знаменами, а в случае всеобщей мобилизации их численность надлежало довести до трех с половиной миллионов. Модернизация боевой техники, набор и профессиональная подготовка большого количества офицеров легли почти непосильным бременем на бюджет России. Но могло ли быть по-другому, если Германия располагала более чем 700 тысячами человек на действительной военной службе и ежегодно увеличивала свой военный бюджет? Прибавим к этому и Австро-Венгерскую империю, пусть даже численность ее вооруженных сил уступала германской. России угнаться за двумя флагманами Тройственного союза было тем сложнее, что рубль стал жертвой спекуляций, устроенных берлинскими и венскими биржевиками, что являлось еще одним признаком нервозности немцев.
