Сталин упрочил свое влияние на французскую компартию, поставив ее в 1930 году под контроль – и даже под власть – Евгения Фрида, который от имени Коминтерна, по сути, руководил партией, формально возглавляемой Морисом Торезом. Межвоенные годы отмечены возрождением традиционного ориентира внешней политики России – союза с Францией при одновременном поиске стабильных отношений с Германией, с новой нацистской Германией. Этот традиционный проект привел к столь же классическому исходу: соглашение с демократической Европой сорвалось, а связи между Берлином и Москвой укреплялись вплоть до заключения пакта между Гитлером и Сталиным в августе 1939 года.
Последствия Второй мировой войны оказались неизмеримо серьезнее, чем Первой. Этот конфликт подтвердил советскую мощь и обеспечил СССР тот статус, которого так и не смогла добиться Россия: Советский Союз стал одной из трех великих держав, участвовавших в организации нового миропорядка. С переживаниями из-за Версальского мира, игнорировавшего интересы России, покончено! Сталину в 1945 году удалось добиться того, с чем не справился Ленин, стремившийся к мировой революции. Разумеется, народы в этом не участвовали, это достижение обеспечили исключительно советская военная мощь и способность СССР навязывать во имя революции повсюду, где торжествовала победу Красная армия, свой политический строй. Сталин так и объяснил однажды Джиласу: «В этой войне не так, как в прошлой, а кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, свою социальную систему».
Поскольку до Западной Европы Красная армия не дошла, Франция, так же как Италия, Испания и другие страны, избежала проверки на себе этого жестокого лозунга, но она, и не без оснований, опасалась попыток СССР дестабилизировать ситуацию. В ходе поездки в СССР в декабре 1944 года генерал де Голль, которому трезвый взгляд на Россию и СССР, основанный на его знании истории, на его геополитической концепции и на польском опыте, помогал в общении со Сталиным, добился от советского лидера, чтобы тот не поощрял подрывную политику во Франции. После войны и смерти Сталина в 1953 году Франция оставалась для СССР близким партнером, прежде всего потому, что по-прежнему не доверяла Германии и опасалась ее стремления к перевооружению. Впоследствии послесталинский СССР также рассчитывал на французский дух независимости в отношении НАТО и США, в то же время сокрушаясь по поводу верности Франции «западному лагерю». СССР был вынужден констатировать тогда, что рычаги давления, которыми он вроде бы располагал во Франции, сокращаются. Деколонизация, инициированная генералом де Голлем, лишила его надежды на создание во Франции трудностей во взаимоотношениях с колониями, а численность Французской коммунистической партии значительно сократилась после того, как десталинизация повлекла за собой восстания (в Польше и Венгрии в 1956 году, затем в Чехословакии в 1968 году), жестоко подавленные. Компартия потеряла тогда значительную часть своего электората, и сочувствующие ей, так называемые попутчики, и без того шокированные разоблачениями ХХ съезда, в массе своей отвернулись и от компартии, и от СССР.
Генерал де Голль, полный решимости расширить диапазон возможностей своей страны и укрепить ее авторитет, с самого начала сделал взаимоотношения с СССР важной составляющей своей внешней политики, и его интуиция удачно легла на курс, проводимый с 1968 года самим СССР, – курс, который характеризовало стремление наладить отношения между обоими блоками, чтобы снизить и степень разногласий между ними, и степень влияния США в Европе. Насущной необходимостью стала взаимная открытость СССР и Западной Европы, из которой проистекало желание положить начало общеевропейскому диалогу. Политика генерала де Голля и его преемника Жоржа Помпиду способствовала успеху этих устремлений, нашедших логическое завершение в Хельсинкском совещании.
Критики генерала де Голля часто упрекали его, что он жертвует ради того, что считает национальными интересами своей страны, такими приоритетами, как НАТО и бдительность в отношении СССР. Но история последней четверти века подтвердила правоту генерала де Голля. Советский строй, которому пришлось нести на себе бремя соревнования с американской сверхдержавой («мы поставили СССР на колени», – скажет президент Рейган), безусловно, был разрушен гонкой вооружений, которую ему навязали Соединенные Штаты, но не в меньшей, а то и в большей степени политикой взаимной открытости блоков. Эта политика способствовала росту националистических настроений среди народов, находившихся под контролем СССР, прежде всего восточноевропейских, а также некоторых народов самого СССР, и вынуждала Москву идти на уступки, которые в конечном итоге убили систему. Михаил Горбачев, последний руководитель Советского Союза, который хотел его реформировать, адаптировать страну к условиям меняющегося мира, дорого за это заплатил. Он лишился власти, и ему оставалось только наблюдать за распадом СССР и крахом коммунизма в Европе. Новая Россия хотела, как некогда Россия, освободившаяся от монголо-татарского ига, вернуться в Европу, вновь обрести свой европейский статус. Горбачев затеял это возвращение в Европу, его преемники Ельцин и Путин продолжили его дело; добиться успеха в полной мере им не удалось.
Европа выражала недовольство медлительностью перехода посткоммунистических стран к рыночной экономике. Она имела основания для такого недовольства, но европейцы не принимали во внимание тот факт, что Россия вынуждена заниматься двойной ликвидацией. Ей нужно было снести до основания тоталитарный строй, который на протяжении трех четвертей века, трех поколений, формировал умонастроение людей (и на который накладывалась к тому же традиция авторитарной власти), а наряду с этим еще избавиться от своей империи и перестать быть империей, каковой она являлась с XVI века. Поскольку ликвидация империи происходила на едином пространстве, в отличие от почти всех империй, разделенных естественными географическими границами, человеческие связи, обычаи и интересы уничтожить оказалось гораздо сложнее. Михаил Горбачев и Борис Ельцин надеялись заменить союз своего рода «содружеством», но география сразу же развеяла эти иллюзии. Российским лидерам пришлось довольствоваться «постсоветским пространством», которому они придумали невиданное обозначение «ближнее зарубежье». В нем отражались их растерянность и замешательство по поводу характера отношений, которые могли установиться на этом пространстве. История последней четверти века показывает, что Россия предпочитала делать акцент на понятии «близости», что заставляло ее учитывать соображения безопасности вплоть до попыток обеспечить эту безопасность путем интервенций. Так, например, произошло в Грузии в 2008 году. Для самих стран «ближнего зарубежья» ведущим в определении является понятие «зарубежья», то есть «расстояния». Чтобы защитить свою концепцию, входящие в этот круг государства склонны искать защиты у державы, зарекомендовавшей себя наиболее могущественной в геополитической картине мира после «холодной войны», то есть США, или даже у НАТО. Можно, таким образом, понять причину кризисов, сталкивающих периодически или постоянно страны «ближнего зарубежья» с Россией, – кризисов, из-за которых над Россией висит подозрение в ностальгии по распавшемуся СССР или в скрытых империалистических замашках.
Трудности, с которыми столкнулась Россия при создании демократического строя, обусловлены целым рядом факторов. Это и огромное пространство, самое большое по площади государство в мире, предполагающее необходимость если не авторитарной власти, то, по крайней мере, власти, пользующейся непререкаемым авторитетом. И гражданское общество, отстававшее в развитии. Запад недоумевал, Запад не доверял этой стране, не принимавшей или принимавшей с гигантским опозданием его ценности. Заслуживает ли Россия вообще места в Европе? Или же ее специфика, обусловленная особенностями истории и географического положения страны и европейской, и азиатской, непреходяща? Мы и в XXI веке встречаемся в отношениях между Россией и Европой с вопросами, которые ставит прошлое, и с тенденцией отвечать на них «по-кюстиновски». Россия, которую не устраивают взгляды, бросаемые на нее искоса, реагирует на них напоминаниями о славном прошлом великой державы, о безжалостном реформаторе Петре Великом, о победителе Наполеона Александре I, который провел свои войска по Парижу. Россия иногда прячется за той самой особостью, в которой ее упрекали, противопоставляя ее «слабостям демократии». А разве искушение национализмом не самая логичная реакция на недоверие Запада? Франция в этой дискуссии занимала, как всегда, особое место. После генерала де Голля, который при помощи диалога с Россией помог успокоить Европу, Франсуа Миттеран защищал вместе с Михаилом Горбачевым идею «общеевропейского дома» и добился на Совещании стран-участниц СБСЕ в Париже в ноябре 1990 года принятия «Парижской хартии для новой Европы», в которой определялись принципы сосуществования дышащего на ладан СССР и народов, избежавших его господства.
