– Сквайр, – внезапно яростно взревел он, – в прошлую среду я увидел кролика, попавшегося в ловушку в вашем парке. Я уже говорил вам об этом раньше, и повторяю снова, что разрешая ставить ловушки на диких зверей в ваших землях, вы обрекаете на пребывание в ловушке вашу вечную жизнь!
Сэр Бенджамин, у которого и в лучшие времена лицо было красно, как свекла, не мог покраснеть еще сильнее, поэтому он полиловел и потерял свою прямую осанку. – Это не моя вина, Пастор. Это бессердечные парни из бухты Доброй Погоды ставят на моей земле ловушки без моего ведома.
– Это вас не извиняет, сквайр, – прогромыхал старик. – Бог доверил вам ваш парк, и каждый его дюйм должен все время быть у вас перед глазами. Вы виновны, сквайр, в страшной лени и пренебрежении своим долгом. Предпримите необходимые шаги для того, чтобы подобная жестокость не повторилась.
Сэр Бенджамин не сказал, как мог бы, что парк так огромен, что невозможно смотреть за каждым его дюймом. Он не сказал ничего. Он просто потер свою большую переносицу указательным пальцем и выглядел при этом очень расстроенным.
Затем настала очередь Марии, и она подумала, что была слишком оптимистична, решив, что Старый Пастор не знает о ее винах и неудачах.
– Аккуратность одеяния похвальна в женщине, – сказал он, стискивая ее руку железным рукопожатием. – Но не суетность. Суетность от дьявола. И излишнее женское любопытство также не похвально. Задавливай его в зародыше, дорогая, пока еще есть время.
Так он видел, как она разглаживала пелеринку и гладила муфту… Так он видел, что она пыталась заглянуть через дверцу их скамьи… Она не опустила голову, это было не в ее обычае, но ее глаза, неотрывно глядящие на Старого Пастора наполнились слезами, и она порозовела от лба до шеи… Она внезапно поняла, что больше всего на свете ей хотелось услышать одобрение Старого Пастора, а на это, уже, похоже, нет надежды.
Но нет. Гнев исчез из его голоса, и его место заняли теплые нотки похвалы.
– Настоящая Мерривезер, – сказал он. – Приходи, когда захочешь, дитя. Эта церковь – дом для всех, но особенно для тех, кто юн.
Потом он еще раз одарил ее ослепительной улыбкой, подобной той, которой он улыбнулся ей, когда глядел на нее с кафедры, она присела в реверансе, а затем вместе с сэром Бенджамином и мисс Гелиотроп прошла, как королева, от портала церкви до кладбищенских ворот, а сэр Бенджамин останавливался каждую минуту, чтобы представить ее то одному, то другому улыбающемуся обитателю деревни.
– Юная леди – настоящая Мерривезер, – приговаривали они. Один старик прошептал ей так тихо, что только она и расслышала: «Ты та самая, дорогая?» А старушка шепнула: «Не робей, милочка, быть может, это ты и будешь».
Мария могла только улыбаться в ответ, потому что никак не могла понять, о чем они говорят.
Возвращаясь домой в экипаже, Мария спросила сэра Бенджамина, что имел в виду Старый Пастор, сказав, что церковь – дом для тех, кто юн.
– Он любит, когда приходские дети превращают церковь в детскую, – ответил сэр Бенджамин. – Он позволяет им играть с маленькой статуей Богородицы и с колоколом, рассказывает им разные истории. Я должен тебе сказать, Мария, что в мире, лежащем за пределами нашей долины, Старый Пастор смотрелся бы очень диковинно. Он едва ли годится для других мест, но здесь в долине мы любим и уважаем его. Конечно, он необычный. Он говорит, что хочет, и делает, что хочет, и поступает так с тех пор, как впервые появился здесь сорок лет тому назад. Он настоящий король этого маленького королевства, аристократ до последней капли крови. Я не знаю, кто его предки, но голову даю на отсечение, что в нем не без королевской крови.
– Вы говорите, он появился здесь сорок лет тому назад? – спросила мисс Гелиотроп.
– Около того, – ответил сэр Бенджамин. – Я ничего не знаю о его прошлом. Он сказал мне о себе только, что когда-то он был неверующим, но однажды лошадь в бурю испугалась и сбросила его, и страшный удар, который он получил при падении, вправил ему мозги. Он понял, что ошибался, обратился и стал священником.
Мисс Гелиотроп глубоко вздохнула и погрузилась в молчание до тех пор, пока не показалась усадьба. Тогда она внезапно встряхнулась и сказала:
– Мария, ты сидишь неправильно. Распрями плечи. Сядь ровно. После обеда ты проведешь час, лежа на доске для выпрямления спины, прежде, чем будешь читать мне нашу воскресную проповедь.
Мария вздохнула.
– Еще одну проповедь? – спросил сэр Бенджамин с таким сочувствием в голосе, что это прозвучало для Марии истинным бальзамом. – Но та, что мы прослушали утром, длилась добрый час!
– Каждое воскресенье после обеда, – твердо сказала мисс Гелиотроп, – Мария вслух читает мне одну из проповедей, составленных моим дорогим отцом.
– Даже в такой великолепный день? – спросил сэр Бенджамин, повинуясь умоляющему взгляду, который бросила на него Мария поверх муфты.
– В воспитательном процессе я никогда не обращаю внимания на погоду, – сообщила ему мисс Гелиотроп. – По моему мнению, когда придаешь погоде слишком большое значение, это приводит к неустойчивости характера.
Она говорила так решительно, и нос ее при этом так покраснел, что ни сэр Бенджамин, ни тем более Мария не решились продолжать этот разговор. Мария распрямила спину и улыбнулась мисс Гелиотроп, потому что ей не хотелось, чтобы та подумала, что Мария разлюбила ее, попав в такое прекрасное место. Где бы она ни была, что бы она ни делала, сколько бы новых и прекрасных людей она ни полюбила бы в этом новом и прекрасном месте, мисс Гелиотроп всегда должна оставаться самой лучшей и самой любимой. Сэр Бенджамин меж тем впал в тревожную задумчивость, и время от времени Мария слышала, как он бормочет: «Эти ловушки. Они снова принялись за свои штуки! Этому нет конца. Ну, просто нет конца».
В гостиной после обеда, лежа на доске, которая была поставлена здесь вместе с глобусом, учебниками, гусиными перьями, карандашами, кисточками и акварельными красками – атрибутами образования Марии, она размышляла о том, чему же это нет конца. Были некие злые люди, которые не продавали рыбу жителям деревни и ставили ловушки в парке, что являлось серьезным препятствием для счастливой жизни в. долине. Жители Сильвердью выглядели счастливыми и процветающими, но люди часто скрывают свое беспокойство внутри. Она не хотела, чтобы ее люди беспокоились.
– Они не должны беспокоиться, – сказала она сама себе. – Я найду, что неправильно, и исправлю это. Я буду – как сказала та старушка – «той самой», кто все это исправит.
Потом она посмеялась над собой – если даже сэр Бенджамин, который знает, что неправильно, не может этого исправить, как это сможет она, которая даже не знает, что не в порядке.
– Я найду, – пообещала она самой себе. И когда мисс Гелиотроп вошла со сборником проповедей, она лежала на доске с таким решительным выражением лица, что ее гувернантка подумала, что Мария собралась бунтовать против чтения проповедей.
