— Это вы, господин? Они поговорили. Главный убедил его отказаться от поединка.
Спрятал трубку и коварно блеснул своими свинцовыми глазами неотпетого мертвеца.
От архиерея отец Емельян выходил в смятенных чувствах. Доселе совершал он служение свое, не касаясь суровых материй городской политики. Ан вышло иначе — политика сама явилась на порог к мирному иерею и сурово стребовала с него занять подобающую убеждениям позицию.
«Искушений не надо бояться, — думал иерей. — Нельзя без них жизнь прожить. Надо только просить Бога о том, чтоб дал силу выстоять в этом искушении… И как я все же глуп и горд, старый я гриб! Не захотел лица перед прихожанами потерять, принял вызов колдуна, будто воинственный рыцарь! А теперь выходит один стыд — объявить о своем отказе. Что ж, пусть стыд, пусть чернокнижник позлорадствует. Мой стыд — это не стыд всей Церкви…»
С такими думами отец Емельян взошел на порог собственного жилища, где в нетерпении и тревоге ожидала его жена и неугомонная чета Горюшкиных.
— Что ж было, отче? — немедля задал вопрос дьякон.
— Погоди, Арсюша, — мягко укорила дьякона Любовь Николаевна. — Дай ты ему хоть дух перевести да позавтракать. Хотя какой уж завтрак, обедать пора… Милаша, я щец сварила постных, каша гречневая с грибками, будешь?
— Да, надо бы, — рассеянно ответствовал отец Емельян, и по тону его понятно было, как далек сейчас он и от щей и от каши.
Любовь Николаевна и Ольга засуетились, накрыли на стол, притом отец дьякон из солидарности согласился отведать щей. Протоиерей помолился, благословил трапезу и принялся хлебать щи в совершеннейшем молчании. Похлебал минут пять, отложил ложку, глянул смешливо на своих присных:
— Это что же? Так и будете сидеть с похоронным видом, каждую ложку мне в рот глазами провожать? Будто перед казнью меня кормите!
— Да что ты, отец, и как язык у тебя поворачивается такое говорить! — всплеснула руками Любовь Николаевна.
— А ну-ка, дьякон, налегай на кашу! — приказал отец Емельян. — И ты, Олюшка, не церемонься, чай, не к чужим пришла! Любаша, ты тоже не сиди истуканшей каменной, а то мне, на вас глядя, и щи не в щи!
— Да мы вроде сыты… — несмело сказала Ольга.
— Пока со мной не потрапезничаете — слова не вымолвлю, — твердо заявил батюшка.
— Ну разве что на таких условиях… — засмеялся дьякон и примирился с участью есть гречневую кашу.
— А вот еще грузди соленые, — потчевал отец Емельян. — Вкусны неимоверно, хоть и сопливы… Что, Олюшка, хихикаешь? Ну слава Богу, хоть лица у вас посветлели. Видать, с каши. Хорошая каша у моей попадьи уварилась…
После трапезы решили выйти в садик — имелся таковой на заднем дворе протоиерейского домика. Садик тоже был мал, но уютен. Среди, старых яблонь и приземистых вишен-шубинок стоял круглый деревянный столик с облупившимся лаком, два плетеных кресла и тройка стульев с гнутыми венскими спинками — все немодное, постаревшее, но тем не менее до сих пор прочное и уютное. Попадья принесла скатерку, Ольга — поднос с чашками и большим чайником, в котором плескался прохладный зеленый чай с жасмином— любимый батюшкин «десерт». Дьякон Арсений волок арбуз, купленный хозяйкой дома специально для гостей, а гости у протоиерея бывали часто.
— Батюшка, благословите арбуз, — сказала духовному отцу Ольга. Тот перекрестил зеленополосную ягоду, а дьякон, вооружившись ножом, принялся разделывать арбуз на куски. Вокруг стола разлилась сладкая, прохладная свежесть.
— Хо-рош, — одобрительно сказал отец Емельян арбузу. — Рассахарный. Под такой арбуз и разговор будет слаще.
Но заговорил отец Емельян не раньше, чем общими усилиями была съедена половина арбуза.
— Полно тебе, Милаша, не томи! — сказала супругу Любовь Николаевна. — О чем вы с архиереем договаривались? Гневен он был?
— Печален, — ответил отец Емельян и сам затуманился-запечалился. — Попали мы, братие-сестрие, в политику. Всех подробностей обсказывать не стану — на то нет владычнего дозволения. Скажу только одно: должно мне отказаться от поединка с колдуном Танаделем.
— И вы… — напрягся дьякон.
— Откажусь, — сказал отец Емельян.
— Правильно! — обрадовалась Ольга.
— Неправильно! — разгорячился дьякон. — Это же позор! Нас на каждом углу склонять будут, насмехаться-издеваться: поп испугался колдуна! Статью напишут в газету о трусости и малодушии священства! Ведь по вашему поступку, отче, и весь клир осудят!
— Пусть судят, ведь и Иоанна Златоуста судили, — ответил отец Емельян. — И отца Павла Флоренского… А в душе я чист. Потому что знаю причину, по которой мне на этот отказ идти приходится.
— Знаете, а нам не скажете? — жалобно попросила Ольга.
— Любопытна ты, дьяконица, — прицыкнул на супругу дьякон. — Сказано же, тут политика.
— Дело даже не в политике, а в том, что тут чужие тайны, — вздохнул отец Емельян. — И не думаю, чтоб так уж они были всему свету интересны. Главное то, что от поединка я откажусь. Пускай Танадель ищет себе других соперников.
— Все ли ты взвесил? — тихо спросила мужа Любовь Николаевна.
— Тут не я, тут меня взвешивают, — ответил протоиерей. — И, кажется, находят очень легким.
— Господи, — сказала вдруг Ольга страшным голосом и указала на небо. — Что это?!
Все посмотрели вверх. С запада стремительно наползала на небо ужасная туча странного желто-бурого цвета. Туча изредка слюдяно взблескивала под лучами солнца, которое вот-вот собиралась закрыть. И слышался в воздухе гул, неприятный, угрожающий.
— Это похоже на облако пестицидов, — пробормотала Любовь Николаевна, чье детство прошло в совхозе, любившем экспериментировать с химией в помощь сельскому хозяйству. — Но где самолет, который его распыляет?
— Распылять пестициды над городом?! — вскрикнула Ольга. — Смотрите, это же Привокзальный район! А рядом — парк, детские сады, там сейчас дети гуляют! Куда смотрит мэр?!
Туча приближалась, ширилась, расползалась по небу.
— Это не пестициды, — сказал отец Емельян, щурясь. — Это…
Гул стал громче и превратился в стрекот, как от миллионов крыльев…
— Саранча. В дом, скорее! Через минуту она будет здесь!
Все ринулись в дом, принялись захлопывать форточки, окна, подтыкать щели под дверями тряпками. Любовь Николаевна плакала: если муж прав и это саранча, от поповского садика (да и от всех садов местных, от всех газонов и деревьев) останется только воспоминание.
Они приникли к окнам. На улице потемнело, словно кто-то набросил поверх всего черную сетку… и гулко, часто забарабанило по крышам, зашуршало по стеклам!
— Господи! — взвизгнула Ольга, метнулась к мужу, прижалась, дрожа всем телом. — Какая же она мерзкая!
Минуты через две сад и улицу было не узнать— повсюду шевелящимся, буро-зеленым потоком текли полчища саранчи — крупной, наглой и прожорливой. Саранча облепила деревья и кусты, ковром стелилась по траве и сжирала ее без остатка…
