Паша перебирал янтарные четки и слушал разинув рот. Лицо у него прояснилось, он уже будто наяву видел, как по морю и по суше спешат в Мегалокастро гонцы султана, а за ними – караваны верблюдов, нагруженных приданым невесты: мешки золота, смарагдов, бирюзы, мускатного ореха и корицы… И красотка ханум, дочь султана, одетая в шелка, спускается с белого верблюда и медленно восходит по мраморной лестнице его дворца…
Сулейман умолк. Паша вздрогнул, будто проснулся. Зевнул.
– Все, Сулейман?
– Все, паша-эфенди.
– Тогда ставь на огонь джезве, свари кофе покрепче – надо прийти в себя. Каштаны испеклись?
– А бакшиш несчастной Хамиде-мулле?
Паша улыбнулся.
– Ишь какой быстрый! Нельзя быть таким легковерным! Путь хоть два года пройдет!
– А он не так глуп, как я думал… – пробормотал себе под нос арап, ставя джезве на огонь.
День угасал, а взволнованный митрополит все смотрел в бинокль с крыши своего особняка на разбушевавшееся море. С кораблем, приплывавшим в Мегалокастро каждую неделю, он ждал тайного гонца из Греции с указаниями, по какому пути двигаться Криту в этот тяжелый час. Капитаны еще сражаются с турками в горах. В победу уже не верят, но оружие не складывают.
– Ради всего святого, спрячем оружие до лучших времен! – уговаривают благоразумные. – Пройдут годы, мы окрепнем, окрепнет и наша несчастная Мать, и тогда можно будет снова поднять знамя борьбы. Если нет у тебя сил отрубить кому-то руку, делай вид, что целуешь ее!
– Нет! – возражали отчаянные. – Свобода или смерть!
А Греция то грозила Турции, хотя сама дрожала перед ней, то припадала к ногам Европы и умоляла. Митрополит колебался между этими мнениями. Ум подсказывал ему: «Спокойствие, терпение, покорись!» Но неистовое сердце вопило: «Свобода или смерть!» И вот сегодня, хвала Всевышнему, прибывает тайный посол из Греции… Весь день всматривался митрополит в морскую даль, но сгустился мрак, море начало штормить, а корабль все не показывался на горизонте.
Значит, завтра. Утро вечера мудренее. Вот и еще день прошел…
Митрополит направился в церковь помолиться, чтоб море успокоилось…
Ночь миновала. Шторм утих. Вдали уже виден Крит. Занимается заря. С гор доносится аромат тимьяна. Стоя на носу корабля, Козмас, первый внук капитана Сифакаса, глубоко вдыхает запахи родины. Дикие скалы, кое-где чернеют деревья, горные вершины уже порозовели. Да, посреди зимы будет настоящий весенний день. Сжалился Господь над птицами и людьми и опять послал им немного солнца. Козмас, вытянув шею, все глядит и не может наглядеться на родную землю. Каким уезжал он отсюда двадцать лет назад и каким теперь возвращается! Повернулся. Рядом с ним стояла невысокая, бледная женщина с большими испуганными глазами.
– Крит! – воскликнул Козмас и нежно дотронулся до ее плеча.
Женщина вздрогнула.
– Здесь ты родишь нашего сына, – сказал он тихо. – Теперь это и твоя родина, другую забудь…
– Да, дорогой…
Она вдруг схватила его руку, судорожно сжала, будто ей хотелось убедиться, что муж рядом.
А Крит с его горами, оливковыми рощами и виноградниками все приближался. Вдали в солнечных лучах белели купола Мегалокастро. Деревья уже не сливались в одну зеленую полосу. В утренней тишине послышался крик петуха. Просыпался мир.
– Скоро ты войдешь в дом моего отца, – продолжал Козмас. – Ну, возьми себя в руки! Я же всегда с тобой… с тобой и нашим сыном, которого ты носишь. Не забывай: тебе нельзя волноваться… Моя мать – святая женщина. Она полюбит тебя. Вот только сестра…
Он замолчал, нахмурил брови.
– Что? – спросила женщина и встревоженно посмотрела на мужа.
– Когда ей исполнилось двенадцать лет, отец запретил ей выходить за ворота, и бедняжка всю жизнь провела взаперти. Дни напролет ткала, вышивала, готовила себе приданое. Когда же отец возвращался вечером домой – пряталась в своей каморке. Так исполнилось ей лет двадцать, и однажды увидела она в окно юношу, который ходил перед домом и все поглядывал на нее. И на другой день то же самое, и на третий. Как-то вечером соседка передала ей от парня записку: он писал, что любит и просит выйти к нему вечером… Ну, девичье сердце… сама знаешь, в общем, согласилась она, велела соседке сказать, что в полночь выйдет к калитке…
– Не надо, не рассказывай, прошу тебя! – шепнула женщина.
– Нет, ты должна знать, – ответил Козмас. – Ну вот, в полночь сестра выскользнула босиком, чтоб лестница не скрипнула. Но отец подстерег ее и вышел следом неслышно, как зверь. Несчастная прокралась во двор, но в то мгновение, когда она уже протянула руку, чтобы открыть калитку, старик набросился на нее, схватил за волосы. Она от страха лишилась чувств. Он втащил ее обратно в дом, запер на ключ, а ключ засунул себе за пояс – и все это без единого слова. С тех пор сестра больше не подходила ни к двери, ни к окну долгие годы… у нее помутился рассудок. Вот уж больше двадцати лет, как отец погиб, защищая Аркади, а она хозяйничает в доме, стирает, готовит и все шьет себе приданое, бедняжка. И поздними вечерами, если проходит мимо запоздалый прохожий, она выглядывает в окно и кричит ему: «А полночь скоро? А полночь скоро?»
Козмас умолк, вспоминая русые волосы, голубые глаза, смех сестры, когда она еще была девочкой… Все это ожило, вынырнуло словно из черной морской пучины, что простерлась у него под ногами…
Он сделал несколько шагов по палубе, заглянул в трюм: там вповалку спали низами. В нос ударил смрад. Он отвернулся.
– Несчастный Крит!.. – прошептал Козмас и потрогал рукой пиджак, в подкладку которого было зашито секретное письмо. И опять повернулся к жене. – Я тебе это для того рассказываю, чтоб ты не ругалась, когда войдешь в дом.
Крит становился все ближе, подкрадывался, будто морское чудовище. Теперь уже Козмас различал на севере, за Мегалокастро, очертания легендарной горы Юхтас, напоминающей лежащего навзничь человека. Высоко над оливковыми рощами и виноградниками вздымались его покатый лоб, мощный нос, борода из скал и пропастей… Чуть приподняв голову, он, казалось, наблюдает за происходящим и повелевает Критом.
Нет, не умер великан, подумалось Козмасу, и не умрет, пока стучит мое сердце, пока я живу и думаю о нем – он будет жить… Другие, наверно, забыли о нем, поэтому жизнь его в моих руках. Он и мной повелевает, но сам зависит от моей воли…
На чужбине Козмас часто вспоминал отца, чувствовал страх перед ним, но никогда еще покойный так настойчиво не напоминал о себе, как в эту минуту. Знал бы он, зачем я возвращаюсь на Крит, какие известия везу, так небось встал бы из могилы, чтоб заткнуть мне рот!
Козмас сердито поежился, отгоняя воспоминания, взглянул на жену и сразу успокоился. Она сидела на бухте канатов на носу и своими огромными черными глазами смотрела на приближающийся город – венецианская набережная, приземистые домики, белые минареты… Козмас обнял ее за талию, другую руку положил ей на живот, ощутил тепло и удивительный аромат женского тела, и в нем проснулось безудержное желание повалить ее на канаты и жадно целовать. Два года он наслаждается и не может насладиться этим крошечным созданием из далекой страны, дочерью гонимого племени. Он представил, с какой ненавистью отец посмотрел бы на эту чужеземку… Ну и что, он бросит вызов отцу, хоть и покойному!..
