– Полночь? Скоро полночь?!
Шаги стихли, окно захлопнулось.
– Господи! – прошептал Козмас, чувствуя, как мурашки бегут по телу.
Он так и не уснул в эту ночь: лежал на постели, широко раскрыв глаза, ощущая на щеках влагу слез. А когда увидел через окно, что небо постепенно сереет, тихонько, чтоб не разбудить жену, выскользнул из постели, оделся, спустился вниз и сел на диване, где обычно сидел отец. Это было своего рода вызовом покойному: хватит ему занимать место на их диване, в их душе и в жизни. Он не позволит отцу здесь распоряжаться, не даст в обиду свою жену… Надо же, оказывается, несмотря на долгие годы ученья в Европе, душа так и осталась черной пещерой, населенной призраками!..
Вошла сестра, желтая, мрачная. Увидев брата на отцовском месте, отпрянула, как будто испугалась, что отец воскрес. С той самой ночи, когда он оттащил ее за волосы от калитки, она возненавидела отца. Эта ненависть, как ни странно, дала Марии жизненные силы. Да, она будет жить, чтоб проклинать его, чтоб ему и на том свете не было покоя. Каждую ночь открывала она свои сундуки и перебирала приданое – ночные рубашки с широкими, ручной работы кружевами, узорчатые тканые одеяла, шелковистые льняные простыни. Сердце ее разрывалось от боли, и Мария в исступлении хрипела:
– Будь ты проклят! Будь ты проклят!
Затем растворяла шкаф, чтобы посмотреть на его одежду. Ее пробирала дрожь – так дрожит собака, внезапно увидевшая волчью шкуру. Дотронуться до этих вещей она бы никогда не решилась: ей казалось, что, коснись она их, из рук посыплются искры и испепелят ее всю.
И как это мать всю жизнь его терпела, слова ему поперек не сказала!.. А брата до вчерашнего дня Мария очень любила. Но, узнав, что он женат, воспылала ненавистью и к нему. Жену Козмаса она восприняла как что-то вроде отцовской одежды.
– Мария, – говорила мать, – будь терпимой!
– Ну уж нет, я скорее возьму нож и зарежусь, чем видеть ее каждый день! – отвечала безумная.
Козмас приветливо поздоровался с сестрой, она не выдержала, разрыдалась. Он подошел к ней, обнял.
– Успокойся, сестра! Будет и на твоей улице праздник, вот увидишь!
Мария покачала рано поседевшей головой:
– Ну да, это когда я выйду замуж за Харона! – Она резко оттолкнула брата и вылетела из комнаты.
Козмас пошел во двор, вдохнул холодный утренний воздух. Но им тут же овладело необъяснимое беспокойство. Почудилось, будто кто-то стонет в комнате наверху. Он бросился в дом, взбежал по лестнице на второй этаж.
Ноэми спала. Крошечная точеная ножка высунулась из-под простыни. Козмас опустился на колени и поцеловал ее. Затем осторожно погладил рассыпавшиеся по подушке волосы. Из полураскрытого рта жены вырывалось теплое дыхание и пахло гвоздикой.
Козмас легонько прикоснулся губами к губам Ноэми. И вдруг ему показалось, что скрипнула лестница. Послышались осторожные шаги. Ошибиться Козмас не мог: то была поступь покойного отца. Он сел на кровать и затаил дыхание. Шаги приближались, вот они слышны уже в узком коридорчике.
У Козмаса волосы зашевелились на голове. Он протянул руку к Ноэми, как бы пытаясь защитить.
Шаги стихли у двери.
«Кто там?!» – хотел крикнуть Козмас, но слова застряли в горле.
Вместо него вскрикнула Ноэми, внезапно очнувшись. Козмас обнял жену.
– Что с тобой? – спросил он шепотом. – Почудилось что-то?
– Да!
– Ты вся дрожишь. Что случилось?..
– Кто-то… Кто-то стоит за дверью!
– Ну чего ты выдумала?! Никого там нет. Тебе приснилось.
Он подошел к двери, тоже ощущая внутреннюю дрожь, но изо всех сил стараясь не выдать себя, чтоб еще больше не напугать Ноэми. Взявшись за дверную ручку, рывком открыл дверь. Никого. Он неестественно засмеялся. Подошел, приподнял простыню, поцеловал дрожащие коленки.
– Успокойся! Ты же у себя дома…
Жена со страхом озиралась вокруг: стол, шкаф, окно, божница с тремя иконами – Рождество, распятие Христа и архангел Михаил.
– Да, – сказала она, – я у себя дома… Я привыкну…
Глаза ее наполнились слезами. Козмас вдруг почувствовал, как во всем теле просыпается страсть, становится все сильнее, неудержимее. Никогда еще он не желал Ноэми так сильно, даже в первую ночь, там, на чужбине. Наклонившись к ней, Козмас стал осыпать поцелуями лицо, шею, грудь. Дверь осталась открытой. Как знак того, что мертвые им не страшны…
Прошел день, и два, и три. С матерью и сестрой обо всем было говорено-переговорено: дом, родственники, соседи, покойник, Крит… Теперь они все больше молчали, только обменивались взглядами, в которых сквозила огромная нежность…
Каждый день Козмас бродил по городу. Вот здесь, на этой площади у Трех арок, золотистым вечером сердце затрепетало первой любовью. У нее в руке была желтая роза, у него – охапка жасмина. Весь мир был напоен благоуханием. Девушки, яркие как цветы, медленно прогуливались по площади, в распущенных волосах призывно развевались ленты. Разноцветная флотилия, отправившаяся покорять мир!.. А парни с деланным безразличием или даже с насмешкой провожали их взглядами.
Среди тех парней был и шестнадцатилетний Козмас, он тоже старался не показать, как щемит у него сердце при виде этих красавиц…
А теперь вот торопливо пересекает площадь, боясь встретиться взглядом с какой-нибудь толстой матроной и узнать в ней одну из тех украшенных лентами девушек. Видно, всякого, кто возвращается после долгого отсутствия, ждет разочарование: дома кажутся ниже, улицы – пустыннее, с бывшими друзьями не о чем поговорить… Те, кто в юности шумной ватагой разгуливали по городу, до поздней ночи жарко спорили о Боге, о Родине, о судьбах мира, теперь обременены женами, детьми, заботами о хлебе насущном. Флотилия юности потоплена в лохани для стирки!
Воскресенье. В Петрокефало у зажженного очага сидит старик Сифакас, ему холодно. Щеки совсем запали, и ноги уже не держат. Уставившись в огонь, он думает о своей жизни. Вся она протекает перед ним, как полноводная река.
Пришел пастух Харидимос.
– Хорошие новости, капитан Сифакас! Вернулся из Европы твой внук Козмас. Говорят, до сих пор не расстается с бумагой и ручкой – все пишет, пишет!
Старик сурово сдвинул брови.
– Чего же он пишет?! – крикнул он и угрожающе поднял посох.
Пастух почел за лучшее не продолжать и тихонько выскользнул из комнаты.
Старик опять задумался: что означает этот приезд внука, уж не знамение ли свыше? Должно, пришел мой час, подумал он и поднялся.
– Харидимос, возьми большую лестницу – и за мной, – приказал он.
– Куда это?
– Много будешь знать… Пошевеливайся давай!
Харидимос взвалил на плечи лестницу, а старик, прихватив банку краски и кисточку, заковылял впереди. Вышли на сельскую площадь. Старик указал на недавно побеленную колокольню.
