– Ни одного огонька… – сказал Козмас.
– Да откуда ж им масла-то взять? Люди здесь ровно совы: как солнце зайдет – прячутся по развалинам.
– Здорово, земляки! – послышался голос. – Далеко ли путь держите?
– Да к старой Кубелине, – откликнулся Костандис. – Поди, примет нас в своей усадьбе?
Ответом ему был взрыв хохота.
– А еда у вас есть? – спросил кто-то.
– Конечно!
– Тогда накормите и старуху Кубелину. Одеяла с собой принесли?
– А как же!
– Значит, и ей будет чем укрыться!
Эти слова опять были встречены хохотом.
– И они еще смеются! – удивился Козмас. – После всего, что пережили?!
– А что им остается? Поначалу горевали, верно. А потом поняли, что слезами горю не поможешь, и послали горе ко всем чертям. Забрел сюда один лирник и теперь веселит их по мере сил. Бедняги пьянеют без вина. Да, забывчива душа у человека… Потому и говорят, что она бессмертна!
Костандис обвел взглядом груды камня, оставшиеся на месте разрушенных домов.
– Четыре, пять, шесть… Вот и дом моей тетушки! Входить можно без стука – двери-то нет. Эй, кира Кубелина, выдь-ка на балкон!
Появилась тощая старуха в лохмотьях, опирающаяся на клюку.
– А, Костандис, – проворчала она. – До сих пор не образумился?! Кого это ты привел?
– Принимай гостей! – крикнул тот. – Да вели своим служанкам зарезать двух куриц. Одну пускай сварят, а другую потушат в печке с картошкой. А после достанешь из сундука лучшие шелковые простыни и постелишь нам – надо же отдохнуть с дороги.
– Смейся, балаболка, когда-нибудь все это и вправду будет! – ответила тетушка и повернулась к Козмасу. – Добро пожаловать, господин! Проходи сюда, я тут камышей постелила, а этого пустобреха не слушай.
Тот слез с мула и, спотыкаясь, двинулся по развалинам.
Путники присели на камни. Костандис развел костер. Козмас развязал мешок, стал выкладывать приготовленные матерью яства. Старуха подошла.
– Спасибо, что приехали, сынки!
– Садись, тетушка. Угощайся!
– Дай вам Бог здоровья! – Оголодавшая старуха перекрестилась и накинулась на еду.
– Эх, каждый бы вечер так!.. У вас, поди, и вино есть?
Костандис пустил фляжку по кругу. Старуха приложилась к ней и сразу повеселела. Видно, в молодости она была красавицей, но от былой красоты остались одни глаза – большие, черные, блестящие.
– Вот что, тетушка, – сказал Костандис, тоже изрядно хлебнувший из фляги, – а не спеть ли нам развеселую песню?
– Отчего ж не спеть? Песня в горе подмога. Пой!
Как-то с тетушкой Федорой
Мы отправилися в город.
Со мной сладко говорила, а я – с ней.
Ко мне нежно прижималась, а я – к ней.
Тут такое приключилось – Боже мой!
Моя тетка очутилась подо мной!
– Перед этаким соблазном никому не устоять,
Но осмелюсь ли я после тебя тетей называть!
– Не тушуйся, свет мой, поработай,
Завтра стану я обратно твоей тетей!
Старуха хлопала в ладоши, смеялась, открывая беззубый рот. Щеки у нее разгорелись. Козмас не сводил с нее глаз. Вот это люди! – думал он. Нет, никогда и никому не сломить критян!
– Горе к веселью тянется, иначе нельзя, – объяснила старуха, заметив его взгляд. – Потому не оно нас, а мы его одолеем! – Она ударила кулаком по камню. – Меня уж Харон к себе зовет, а я веселюсь. Больше нечем ответить ему, проклятому, ведь семьдесят пять мне стукнуло. А то б нарожала детей – ему назло!
– Расскажи о своем горе, тетушка, отведи душу, – попросил Костандис.
– Да чего ж рассказывать, Костандис? Того и гляди, язык отсохнет… Ну да ладно, слушайте. Прятала я здесь одного пришлого человека от турок, тут неподалеку, кормила его, одевала, сыну своему во всем отказывала, чтоб тому было тепло и сытно. Однажды ввалились ко мне турки – целая свора – и говорят: «Показывай, где прячешь того человека, не то убьем твоего сына». «Не видать вам его! – отвечаю. – Делайте что хотите, только знайте – это я, старая Кубелина, вам говорю, – вы еще захлебнетесь в крови Крита, и вся Турция захлебнется!» Уж и рассвирепели, собаки. И тут, как на грех, сын мой входит. Схватили его низами, поставили к стенке, прицелились… «Ну что, не одумалась?» – спрашивает офицер. «Молчи, мама! Не выдавай его!» – крикнул он мне. «Не бойся, сынок, не выдам! Прощай!» И убили, собаки, моего сына, а после подожгли дом и ушли.
– Отчего ж ты так поступила, бабушка?! – задыхаясь, воскликнул Козмас.
– Да оттого, что знала, что в одной из деревень Румелии того парня ждет мать, – спокойно отозвалась старуха. – А кому, как не мне, известно, что такое материнское горе!
Всю ночь Козмас не мог сомкнуть глаз, все вспоминал рассказ старой Кубелины. Откуда такая сила в моих земляках? – думал он. Душа, что ли, у них особенная?.. Да, видимо, так. Говорит в ней неугасимое пламя, которое выше жизни и смерти. В Европе такого не встретишь, а здесь поневоле станешь гордиться тем, что ты человек, что ходишь по одной земле с такими людьми…
Они поднялись еще затемно, стали прощаться. Старуха протянула Козмасу камень, обрызганный кровью.
– Вот, возьми на память. Другого подарка у меня нет… – И, указав на бурые пятна, добавила, – это кровь моего сына…
Костандис с посохом на плече шагал впереди, что-то напевая. Козмас молча озирался по сторонам. Теперь он чувствовал, как неодолимая сила вливается в него из этой земли, и знал, что уже не будет ему покоя, ни на минуту Крит не позволит ему расслабиться, передохнуть. Все-таки есть в этом острове что-то нечеловечески жестокое, раз он так не щадит своих детей.
Козмас оглянулся назад, на разрушенную деревню. Среди камней стояли женщины и дети, махали руками, что-то кричали им вслед, даже смеялись. И вот так тысячелетиями переносят они горе и лишения, не жалуясь, не склоняя головы. В самой безысходности видит критянин для себя надежду…
Когда Козмас и Костандис издали увидели Петрокефало, солнце уже стояло в зените. С берегов Африки дул горячий ветер, и море стало покрываться барашками.
Добротная усадьба старика высилась в центре деревни: дом с широкими коридорами и высокими потолками, давильня, маслобойня, конюшня, винные погреба, полные бочек и бурдюков. Дверь была распахнута настежь. Люди входили и выходили, все хотели проститься со старым капитаном, который уже много дней боролся с Хароном. Во внутренних комнатах и по двору сновали беспокойные невестки, подсчитывали, сколько добра в кладовых, сколько провизии в подвалах, делили еще при жизни старика, что кому достанется.
