Вендузос остановился, пропуская школьников. Сзади шел Сиезасыр, и лирник, взглянув на него, прямо ахнул.
– Да ты, никак, съел драконов корень, учитель! Ей-богу, сразу тебя и не признал!.. А я вот в горы возвращаюсь! – с гордостью сообщил он. – Может, хочешь передать чего своему брату, капитану Михалису?
Сиезасыр взволнованно затряс его руку.
– Молодец, Вендузос! Я горжусь тобой! Прости, что за столько лет я не оценил тебя по достоинству.
– Да и не было у меня никакого достоинства, учитель, я только теперь и понял-то, что это такое. Спасибо капитану Михалису!
– Передай ему, что я тоже исполняю свой долг. На мне ответственность за отряд юных критян. Как умею, пробуждаю в них любовь к острову, к свободе. Это мой путь. Я потому и оставил горы, что здесь от меня больше пользы. Ты скажи ему, чтоб тоже спускался.
– Сказать-то я скажу, но знай: мы ни за что не сдадимся, будем драться до последнего. Счастливо оставаться, учитель! – И он бодрым шагом направился к Лазаретным воротам.
– Господь с тобой, Вендузос! – откликнулся Сиезасыр и проводил его восхищенным взглядом.
Как только Харилаос ушел, митрополит позвал к себе дьякона.
– Устал я, не поверишь, как устал, но надо идти. Мы с пашой сговорились встретиться у Архондулы. Пожаловать ко мне он не захотел, а меня тоже в сераль не заманишь. Вот и решили мы устроить встречу на нейтральной почве.
– Коли ты так устал, может, оседлать тебе ослика? – зычным голосом предложил смуглый, мужицкого вида детина. Этот дьякон славился своей недюжинной силой, и митрополит рядом с ним чувствовал себя как за каменной стеной. Еще бы, такие могучие плечи, такая грива на голове, что хоть подушку набивай, – не человек, а лев!
– И то правда, пешком-то мне, пожалуй, и не дойти. Совсем доконал пигмей проклятый!
Дьякон оседлал для владыки белобрюхого ослика, сверху набросил расшитую попону, помог отяжелевшему митрополиту взобраться, а затем взял животное под уздцы и пошел впереди.
Паша тем временем заканчивал обед, обглодал целую курицу и осушил кувшин мальвазии. Утерев рот, он кликнул Сулеймана.
– Оседлай коня, я еду на встречу с гяурским попом. Мы вместе должны убедить людей, что вражды меж турками и христианами больше нет, волки опять в ладах с овцами. Ты поведешь коня под уздцы и будешь следить, чтоб я по дороге не свалился, а то после сытного обеда что-то в сон клонит.
Паша величественно сошел по лестнице, и тут перед ним будто из-под земли выросли два городских шута – Барбаяннис и Эфендина.
У Барбаянниса нынче был большой день: на свет появился его первый правнук. По этому случаю он устроил пир и пригласил Эфендину.
– Да как же мне пировать с тобой, сосед? – в отчаянии твердил турок, жадно принюхиваясь к запаху расставленных на столе яств, – ведь это против моей веры!
– Не бойся, Эфендина, я не дам тебе ни свинины, ни вина. Ты только посиди за столом, а уж я сам за тебя и поем, и выпью.
– Ну, положим, вина-то я могу пригубить, – возразил Эфендина. – Курица и та пьет.
– Нет уж, я не хочу тебя доводить до греха. На-ка выпей моего салепа.
– Что ты, что ты! – замахал руками Эфендина. – От салепа меня стошнит. Налей лучше вина. Это свинину мне нельзя, вино можно.
Вдвоем они быстро осушили кувшин и повеселели. Барбаяннис предложил:
– А что, если нам, Эфендина, обделать с тобой одно дельце?
– Все, что прикажешь, сосед, только не заставляй меня реку переплывать.
– Ты про улицу, что ли? Так я тебя на закорках перенесу, не сомневайся. Значит, так: ты – турок, я – христианин. Вот тебе нож – режь меня!
– Аллах с тобой, Барбаяннис! Напугал до смерти! Сделай милость, брось ты свой нож, не то я чувств лишусь.
– Вот видишь, и я тебя не хочу резать. Ведь мы с тобой братья, а разве пристало братьям за ножи хвататься? Иной раз сука выкармливает вместе и щенят, и котят. Вот так же у турок и христиан одна мать – Крит. Пойдем сейчас к паше и скажем: «Смотри, как умеют дружить турки и христиане!» А он на радостях поднесет нам вина и наградит орденами. А мы поклонимся ему в пояс и давай гулять в обнимку по Широкой улице: ты – турок, я – грек. Сперва в церковь зайдем, помолимся, потом – в мечеть, оттуда – в кофейню… Ох и сладко же поют там ваши турчата! Да здравствуют Барбаяннис и Эфендина! Да здравствуют мир и согласие!
– А реки? Как же я буду переплывать реки?
– Заладил! Говорю тебе – на закорках перенесу! Знаешь, как я плаваю?.. Погоди, только саблю возьму…
Барбаяннис прицепил к поясу саблю, украсил грудь жестяным орденом, по форме напоминающим кукиш, и воскликнул:
– Во имя Христа и Магомета! Ну, повторяй за мной!
– Только уж извини, я поставлю впереди Магомета.
– Валяй, какая разница!
– Во имя Магомета и Христа! – пропищал Эфендина, и они вместе с правой ноги переступили порог.
На улице Эфендине вдруг пришла в голову еще одна мысль.
– Слушай, Барбаяннис, а не взять ли нам с собой Али-агу? Бедняге совсем тяжко стало жить: ни турки его за своего не принимают, ни греки… Прихватим старика, может, паша и его пожалеет.
– Почему ж не зайти? – благодушно согласился Барбаяннис. – Он ведь тоже человек, хотя и не поймешь, мужик или баба.
Они спустились в греческий квартал и стукнули в низенькую покосившуюся калитку.
– Кто там? – послышался надтреснутый голос.
– Это мы, Али-ага, друзья твои, открой!
– Какие такие друзья? Что вам от несчастного старика надо? Ступайте своей дорогой!
– Да не бойся! – подал голос турок. – Это же я, Эфендина!
Калитка отворилась. На Али-агу жалко было смотреть, так он пожелтел и высох. С тех пор как обратились в бегство его соседи, он лишился последнего источника пропитания. Ел он теперь одну траву, которую собирал в поле, и с грустью вспоминал о прежних посиделках, о щедром угощении, выставлявшемся в каждом дворе… У Барбаянниса горло перехватило, когда он увидел истощенного старика.
– Что с тобой, сердечный? Уж не болен ли?
– Болен, Барбаяннис, ох, как болен! Вишь, как скрутило поясницу – ни согнуть, ни разогнуть!
– А ты наплюй на нее – и пошли с нами к паше, – предложил Эфендина.
– К паше! – удивился старик. – Это еще зачем?
– Порадеть об общем благе, – объяснил Барбаяннис. – Может, нам всем ордена дадут.
– Ох, оставьте меня в покое, радетели! – запричитал старичок и хлопнул калиткой у них перед носом.
– Христос с ним, Эфендина, – сказал Барбаяннис. – Недоразумение, а не человек!
И они вдвоем вышли на площадь, ко дворцу паши.
