– Авось какая завалящая и для меня найдется, – отвечал Андрульос.
Построил он дом, и вот как-то раз мимо проходит вдова из соседней деревни. Некрасивая, хромая, но еще в полном соку. Зашла, осмотрела двор, и погреб, и кухню, и горницу. Осталась довольна.
– А знаешь, Андрульос, твой дом мне по вкусу пришелся! – И лукаво так ему подмигивает.
Так они меж собой и поладили. На рассвете дядя, хоть и не выспался за ночь, все же взял кирку и давай опять долбить гору. Каждый день откалывал по кусочку. Набрал побольше камней и принялся надстраивать дом, расширять двор, ставить хлев.
– Эй, Андрульос, – не унимаются соседи, – ты, никак, деревню надумал строить?
– А хоть бы и деревню, – отвечает. – Жена на сносях, детей-то надо где-нибудь селить!
– Ну, гляди не надорвись, у тебя ведь почки больные!
– Какие там почки! Это бездельники о хворях своих думают, мне недосуг!
Шло время. Каждый год по двойне рожала ему жена, а он все долбил и долбил. По всей горе понаделал пещер да переходов. Сперва гора была для него врагом, и он с нею сражался, но мало-помалу, увидев, что она ему подчиняется, полюбил ее, прикипел сердцем. С годами волосы у дяди поседели, зато мускулы стали тверже камня, а ручищи вытянулись чуть не до земли – ни дать ни взять та обезьяна, что прошлый год привезли паше в Мегалокастро. Деревенские же начали Андрульоса сторониться: с ним опасно стало шутить, потому что раз схватил он одного насмешника за ногу – хрясь! – и кость пополам. Тот на всю жизнь хромым остался.
А дети тем временем выросли и тоже взялись со всех сторон гору долбить. Каждый строится, женится, плодит своих отпрысков. Наконец не под силу сделалось дядюшке Андрульосу работать киркой. И вот однажды вернулся он с горы, лег на кровать, созвал всех детей и внуков да объявил им свою последнюю волю: похоронить его на горе, а в гроб рядом с ним положить кирку. После этого спокойно отошел в мир иной… Так вот, ежели случится тебе, хозяин, проходить мимо Венерато, попроси, чтобы тебе указали, где живет род Андрульоса. Там теперь целая деревня…
Харидимос умолк, довольный тем, что, наконец, выговорился. После такой истории этот европеец небось не станет нос задирать!
– Все это славно, Харидимос, – с усмешкой откликнулся Козмас. – Но ведь есть и другой зверь, пострашнее твоего дядюшки Андрульоса.
– Кто таков?
– Червь. Хочешь знать, почему?
– Ох, не поминай о нем, Христом Богом прошу! – всполошился пастух. – Тьфу! Не к добру такие разговоры. Пошли-ка лучше! – Он перекрестился и взял в руки посох.
Когда Козмас входил в лагерь капитана Михалиса, заря только-только занялась. Харидимос отстал от него на склоне Селены.
– Дальше ступай один, а я тебя тут подожду. Ты уж прости, что-то у меня пропала охота с дядюшкой твоим встречаться.
Капитан Михалис всю ночь простоял в дозоре. Едва чуть-чуть развиднелось, он взял бинокль и обвел взглядом турецкие позиции. Низами продвигались медленно и на каждом метре строили укрепления. Они знали, что торопиться некуда, что боеприпасы у повстанцев все равно подходят к концу… да и провизия тоже. Турки со всех сторон обложили лагерь, и проникнуть туда мог только человек, знающий в горах каждую тропку, и то под покровом ночи.
Паша почти ежедневно посылал к капитану Михалису гонца, предлагая сдаться. Султан требовал, чтобы гяуры покорились добровольно, тогда у европейцев не будет повода называть Турцию поработительницей. Вот не далее как вчера получил Михалис от паши очередную депешу: «Предупреждаю в последний раз: если не сложишь оружие до завтрашнего обеда, то всех вас переловлю и буду при народе сечь розгами до смерти – тебя первого! Если же покоришься – сможешь уйти с честью, и никто тебя пальцем не тронет, клянусь Магометом!»
Всю ночь капитан Михалис раздумывал, как ему поступить. Свой путь он уже давно избрал, но ему не хотелось отягощать совесть еще и гибелью товарищей. Поэтому, зачитав им послание паши, он велел каждому решить за себя, а на рассвете дать ответ, уходит он или остается.
Как только солнце осветило гору своими лучами, весь отряд собрался у хижины капитана. Оборванные, заросшие, в драной, окровавленной одежде столпились они вокруг своего командира, но никто не решался заговорить первым. Михалис тоже молчал, понурив голову… Молниями пронизывали его мозг мысли о Крите, о Трасаки, о черкешенке, о монастыре Господа нашего Иисуса Христа… И вдруг мелькнула новая идея, отчего суровые черты его разгладились. Он поглядел на лица товарищей, на турок, зашевелившихся внизу, на бездонное небо над головой. Неверный у нас клич, бедные критяне, подумалось ему, не «Свобода или смерть!» надо было написать мне на знамени, а «Свобода и смерть!» – вот лозунг настоящего борца.
И на сердце сразу стало легче. Впервые за много дней сумел он спокойно взглянуть в глаза товарищам.
– Ну, друзья мои, вам известно, что предлагает турецкий пес. Все вы здесь мужчины, каждый прошел боевое крещение. Так что решайте. Свинца и пороха нет, хлеб на исходе. Нас только горстка против целого войска турок. Если кто пожелает сложить оружие – скажите прямо. В этом нет никакого позора, клянусь саблей, которую я вручу только Богу! У меня всё.
Бойцы долго молчали, прислушиваясь к отдаленному грохоту барабанов: это низами начинали новое наступление.
– Решайте скорей, – повторил капитан Михалис. – Время не ждет.
Тогда один из повстанцев, смуглый, худощавый, со старым ружьем в руке (его ствол был примотан веревкой к прикладу), откашлявшись, заговорил:
– Вы меня знаете, люди. В бою я труса не праздновал и теперь не испугаюсь – скажу, что думаю. Мы погибнем напрасно, капитан. От нашей смерти ни Криту, ни христианской вере пользы никакой. Вскоре опять вспыхнет восстание, а нас уже не будет в живых, чтобы поддержать его. Сейчас мы нужнее родине живыми, чем мертвыми. Не время нынче думать о своем позоре. Что мы можем сделать для Крита – вот о чем надо заботиться…
– Ты закончил, Яннарос? – спросил капитан.
– Да.
– Ну что ж, теперь твоя очередь, Фурогатос.
Тот глядел в землю, теребя усы: ему как будто не хотелось встречаться взглядом с командиром.
– Всю ночь боролись во мне два беса, – проговорил Фурогатос. – Один говорит: «Уходи, спасения нет», другой: «Лучше оставайся – так и так погибнешь». Измучили меня совсем, глаз не дали сомкнуть, а на рассвете один все-таки взял верх.
– Который же? – Капитан Михалис впился взглядом в Фурогатоса.
– Ты! Будь проклят тот час, когда я тебя узнал!
– Ну так и что?
– Остаюсь!
– Ладно. А ты, Каямбис?
– У меня молодая жена, капитан, вот досада!..
– Баб я не спрашиваю! – оборвал его Михалис. – За себя говори, мужчина ты или нет?
– Я повторяю тебе слова Фурогатоса: будь проклят тот час, когда я тебя встретил! Как ни хочется уйти, я не могу тебя оставить!
