Неопытный в практических делах Казандзакис допустил непоправимую ошибку – поручил еще более непрактичному Истрати их общие сбережения на поездку по стране, в основном это были гонорары за публикации в советской и зарубежной прессе. Такая оплошность привела фактически к срыву поездки, удалось осуществить лишь первый ее этап – путешествия по Волге и Закавказью (август-декабрь 1928). «В Тбилиси, – вспоминает Элени Самиу, – в один из дней немыслимой эйфории, когда мы под руководством тамады пили «Напареули» и «Цинандали», а также пели вместе с приглашенными к нам в гостиницу грузинскими писателями, Панаит в перерыве между двумя тостами как бы невзначай бросил: „Друзья, finita la musica! Ха-ха-ха! Я уже давно собирался вам сказать… Если не хотите немедленно возвращаться в Москву, придется поститься. Супчик в обед, стакан какао с молоком на ужин. Больше содержать вас я не могу…“»
Вернуться в Москву все-таки пришлось, а оттуда в январе 1929-го Истрати, Бо-Бови, а вместе с ними и Элени Самиу отбыли в Париж. Это было полным разрывом Казандзакиса и Истрати. Поводом для него послужило нашумевшее «дело Русакова», рабочего-революционера, расстрелянного «за инакомыслие» вместе с семьей, первый грозный сигнал готовящейся кровавой расправы с троцкистами и зиновьевцами. Истрати хорошо знал семью Русакова, был дружен с ним, и случившееся стало для него, что называется, последней каплей… Казандзакис же продолжал сохранять свои прежние представления о советской действительности как о преддверии прекрасного будущего для всего человечества и о неизбежности мучительной битвы за это будущее; он искренне считал, что нельзя по отдельному случаю судить обо всей политике советских властей.
Писатель остается в Советском Союзе, полный решимости осуществить второй и третий этапы задуманного грандиозного путешествия. В январскую стужу, укутанный в купленную с рук старую и худую шубу, которую ласково, по-русски именовал «мамочкой», в единственных штопаных брюках и легких ботинках с калошами, он отправляется поездом из Москвы в почти трехмесячную поездку по бескрайним просторам Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. Вот лишь несколько фрагментов из его длинных, обстоятельных писем Элени Самиу:
«Ночь, извозчики, перехожу скованную льдом Ангару, мороз лютый, крошечная гостиница, обжигающе горячий чай… гуляю… темнота, вросшие в землю дома, краснолицые крепкие бабы, кино, заблудился, мороз дичайший, наконец с трудом вышел на дорогу и вот, полулежа на бархатном диване (наверняка набитом клопами), пишу Вам и вспоминаю Вас с любовью». (Иркутск, 8 февраля 1929 года).
«Трескучие морозы. Продают молоко, отрезая его ножом. Оно твердое, как сыр. Жизнь здесь – пытка». (Иркутск, 9 февраля 1929 года).
«…Однообразный пейзаж, пустынные долины с редкими низкорослыми березками, иногда вдруг деревня. Все бегут за кипятком, наполняют чайники и несутся обратно к вагонам». (По пути в Хабаровск, 14 февраля 1929 года).
«Приехали рано утром. Красивый город. И здесь невыносимо холодно, ни одного свободного номера в гостинице. Буду спать в коридоре». (Хабаровск, 15 февраля 1929 года).
«С одним русским попутчиком до поздней ночи искали комнату. Все занято. Опять спал в коридоре убогой китайской гостиницы. Но с сегодняшнего дня у меня прекрасный номер. Ветрено, холодно, снежно. Тихий океан скован льдом, утопает в тумане. В городе одни китайцы и китайские комиссионные магазины. Но в них – ровным счетом ничего… Нет масла, чая и даже хлеба! Уверяю Вас, что никогда не смог бы здесь жить…» (Владивосток, 18 февраля 1929 года).
«Симпатичный заштатный городок. Везде советское однообразие. Все провинциальные города потеряли свой колорит. Все национальное, живописное, традиционное исчезло, уступив место однообразным клубам, профсоюзам, кооперативам и т. п. Всё – плохая провинциальная копия Москвы. Во Владивостоке был замечательный китайский театр. Захотел пойти – ремонт! Его реконструируют, т. е. переделывают на советский лад. Боюсь, то же самое ждет меня в Туркестане. Мы слишком поздно увидели Россию…» (Красноярск, 28 февраля 1929 года).
«Милый город, впрочем, ничего особенного. Много церквей, а в центре города, как Кремль, возвышается монастырь. Церкви превращены в складские помещения. Ограды разрушены, ворота нараспашку. Прекрасные discretes
[70] росписи покрыты снежной коркой и потому едва различимы». (Ярославль, 7 марта 1929 года).
«Самарканд и Бухара переживают упадок, начинают окультуриваться, т. е. терять свое своеобразие и копировать Москву, которая копирует Европу, которая копирует Америку». (Бухара, 29 марта 1929 года).
То, что видел и переживал писатель, воплощалось не в газетные статьи (да и книга «Следуя за Красной Звездой» так и осталась ненаписанной), а в «Одиссею», которую Казандзакис в ходе путешествия по СССР переписывает в третий раз. «Все, что сейчас меня окружает, – люди, краски, пустыни, реки – подчинено одной заветной цели: влиться в „Одиссею“». И заметно, как в поэме происходит смещение акцентов вплоть до кризиса веры в Страну Советов…
Весной 1929 года Казандзакис покидает Советский Союз. Сначала едет в Германию, затем в Чехословакию, где пишет на французском языке небольшую повесть «Москва кинула клич» (опубликована в Париже в 1934 году под названием «Тода Раба»). Написанная с исповедальной искренностью, повесть, как и вся проза Казандзакиса, во многом автобиографична. То, что он увидел в СССР, заставило его усомниться в правильности того пути, по которому пошло первое в мире государство рабочих и крестьян. Он, как можно констатировать сейчас, пророчески верно предсказал страшные последствия зарождавшегося культа личности Сталина и неисчислимые беды, сопряженные с разгулом бюрократической стихии и привилегированностью партаппарата. Учитывая серьезнейшие социальные и политические деформации, допущенные в СССР, мир, по его мнению, должен обратиться к созданию более гуманного и справедливого посткоммунистического общества.
Почти одновременно с этой программной повестью Казандзакис завершает книгу путевых заметок «Что я увидел в России», которая неоднократно переиздавалась с изменениями и дополнениями в серии «В пути». Свидетельства греческого писателя необычайно ценны для нас сегодня, так как помогают многое понять, оценить и переоценить в нашей непростой истории. «Вот такая она, Советская Россия, – пишет он в послесловии. – Я старался увидеть и почувствовать ее, насколько возможно, и умом, и сердцем, без какой бы то ни было предвзятости. Но часто приходилось приказывать сердцу молчать, чтобы потом рассказать об увиденном с максимальной достоверностью. Иногда я видел не то, что хотелось, иногда – то, что ожидал увидеть. Я написал и о том, и о другом, не скрыл ни плохого, ни хорошего. Из всех возможных путей я выбрал самый трудный – путь правды».
В книге «Что я увидел в России» писатель описывает новую жизнь в Одессе, Киеве, Харькове, Москве и многих других городах страны, пишет о положении женщин и евреев, о национальном вопросе и воинствующем атеизме, о Красной Армии и революционных методах школьного воспитания, о советской юриспруденции и советских тюрьмах, о пролетарской литературе и искусстве, уже начавших применяться к обстановке и культивирующих практику «социального заказа». Необычайно интересны в книге политические портреты Ленина, Сталина, Троцкого. Писатель восхищен грандиозностью перемен и планов, но вместе с тем его пугает набиравшая силу борьба с бывшими единомышленниками, настораживает насаждение атмосферы жестокости, нетерпимости, подозрительности, он не может примириться с бездушием и невежеством молодой советской бюрократии, беспощадно разрушающей русскую культуру, русскую интеллигенцию. Ему претит революционное насилие в экстремальных формах, когда «новый» гуманизм противополагается «старому», классовая ненависть представляется как единственно ценное чувство, борьба с оружием в руках за светлое будущее – как высокое предназначение человека, и во имя этих классовых идеалов сплошь и рядом отвергаются идеалы общечеловеческие, в том числе простые и вечные нормы нравственности.
