Капитан Эляс взял картину, поставил себе на одно колено и уставился на то, что оказалось прямо перед ним, своим единственным глазом. «Но это же Распятие, – воскликнул он, – но я не пойму, в чем тут дело».
Следующим над картиной склонился Маврудис. Он внимательно стал рассматривать изображение и вдруг издал крик: «Да простит меня Господь! Мои глаза подвели меня. Но такого быть не может!»
«Потрясающе! – не выдержал третий гость Хаджисаввас, который успел вытащить увеличительное стекло, и теперь буквально впился взором в изображение. – Какая потрясающая идея! Да благословит Господь твои руки, Мурдзуфлос! Да! Подтверждаю! Это подлинное Распятие! Но только критское Распятие! И никакое другое! Слово чести, если бы я был епископом, то поместил бы этот необыкновенный образ в самом центре церковного иконостаса».
Митрополит издал довольный смех и одобрительно закивал своей львиной гривой седых волос.
«Но есть маленькое „но“, господа, – не унимался Маврудис, – на этой картине изображен не Христос. И будь я великим грешником, Господи, если скажу, что вижу на кресте Женщину, на груди которой изображен патронташ и серебряные револьверы на поясе».
«Это наша Крит, наша Крит», – не выдержал митрополит и произнес сказанное срывающимся от эмоций голосом. «Видите, видите! Крест покоится на голгофе, состоящей из черепов и костей. Из наших черепов и костей, братья! А небо! Обратите внимание! По небу ходят черные грозовые тучи, и яркие молнии освещают стены монастыря на заднем плане, видите, справа. Вглядитесь в эту колокольню, в мельницу, что изображена перед ней. Вглядитесь в купола, в стены, украшенные башнями. Это Аркадия! А наша Крит прибита гвоздями к кресту, подобно Матери, одетой в черное, чья кровь бежит вниз ручьями на головы детей Ее. А внизу, у подножия креста, слева и справа, изображены два капитана, один из которых седой как лунь, а другой молодой и в широкой феске».
«Но вглядитесь, владыка, из уст нашей Крит вылезает какой-то свиток с надписью, – заволновался Маврудис. – Что там написано?»
«Что написано?» – словно спросил самого себя капитан Эляс и наклонился вперед, но так и не смог разобрать. Тогда Хаджисаввас стал медленно водить увеличительным стеклом вдоль надписи и затем произнес: «Эли, Эли, лама сабахтани…»
«Отец! Отец! Зачем ты покинул меня», – перевел это евангельское изречение митрополит.
В течение долгого времени никто из собравшихся не мог произнести ни слова. Четверо мужчин напряженно смотрели на столь необычный сюжет Распятия и тихо вздыхали. Наконец напряженную тишину прервал Маврудис: «Господи! Но это же грех! Наша Крит в образе распятого Спасителя».
«Все так, все так, – тяжело вздохнул митрополит, – ну и что? Разве наша Крит того не стоит?». И владыка продолжал внимательно вглядываться в распятую Женщину, в свою Крит.
То, как Мурдзуфлос изобразил ее! То невероятное страдание, которое отразилось на этом женском лице! Ее впалые щеки, ее огромные, в пол-лица глаза буквально прожигали вас. А эти тонкие, полуоткрытые губы были изображены с таким мастерством, что казалось, будто вы реально слышите мольбу о помощи. Ее обнаженные ступни ног были все в крови, которая, казалось, продолжает сочиться. А в самом низу креста можно было различить пару сапожек кремового цвета. Неожиданно, словно решившись на что-то, капитан Эляс отбросил резко свою феску, схватил икону и буквально впился в нее губами. Поцелуй этот длился так долго, что казалось, капитан просто не в силах оторвать свои губы от этого женского образа распятой Крит».
Образ вечного женского начала как отголоска древних верований представителей минойской цивилизации возникает в этом необычном романе не только в описанной сцене. Для Крита иконопись была основным проявлением живописи. Вспомним, что великий Эль Греко, критянин, известен тем, что смог соединить в своей творческой манере традиции венецианской живописи Тициана с канонами критской иконописи, что придает его полотнам такой незабываемый колорит. Так вот, в романе «Капитан Михалис» есть эпизод, в котором рассказывается о еще одном кощунственном образе христианской святой, и на этот раз речь пойдет о самой Деве Марии.
Некто Вендузос, сын священника, которому, казалось, судьбой было предначертано самому стать священником, в конечном счете превратился в хозяина таверны и участника оргий, с завидной регулярностью устраиваемых в подвале капитана Михалиса. Так вот этот Вендузос, который в конце романа окажется одним из самых стойких борцов за свободу Крита или, лучше сказать, Криты, приняв смерть вместе с капитаном, заказывает в качестве оберега монаху Никодимосу икону «Девы Марии в виноградниках». На этой кощунственной картине Божья Матерь изображена в образе соблазнительной, сексуальной девушки-батрачки, собирающей в жаркий августовский полдень виноград. Жадная до мужчин, с тонкими губами, с белой повязкой на голове она несет на руках не младенца Иисуса, а большую виноградную гроздь. Но не будем забывать, что крито-микенская цивилизация подарила древнегреческому пантеону верховную богиню Рею. Великая Рея часто изображалась в окружении различных животных, в ее поднятых руках извивались змеи, символы подземного царства, иногда она держала за горло львов, лебедей, кормила коз, сжимала сноп пшеницы, ржи или три маковые головки. Рея была также воплощением космической сексуальности. Она всегда изображалась в виде глиняной фигурки с обнаженными грудями.
Для греков образ матери-змеиной богини был чужим и непонятным, поэтому не добрым стал ее облик, а устрашающим и демонизированным. Именно такой она, скорее всего, и предстает на иконе монаха Никодимоса. В романе несостоявшийся священник Вендузос заказывает кощунственную икону Девы Марии в качестве оберега, чтобы вынести очередную оргию в подвале капитана Михалиса.
Этот злополучный подвал ассоциируется с лабиринтом Минотавра во дворце Кносса. Символы божественного быка – изображение священных бычьих рогов – встречаются почти в каждом минойском святилище. Жители Крита той поры совершали жертвоприношения и ритуалы с богом-быком, чтобы умиротворить грозное божество моря и успокоить разгневанную стихию. Напомним, по одной из версий вся минойская цивилизация погибла в результате извержения вулкана на соседнем острове Санторини (официальное название – Тира), одном из принадлежащих Греции Кикладских островов в Эгейском море. А уж холмистый ландшафт наверняка сформировался в результате сильнейшего излияния лавы в XVI веке до н. э. В романе об этой трагедии напоминают подземные толчки, будоражащие Крит. Жители острова все время ощущают постоянное присутствие Смерти. Крит для них – абсолютно живое существо. Она, Крита, словно всплыла из глубин Эгейского моря лишь на время, и в любую минуту эта женская фантастическая субстанция готова вновь уйти на глубину. Отсюда и возникает особая атмосфера, безраздельно царствующая в романе. Создается впечатление, будто мы как читатели становимся свидетелями ожившего мифа. И миф здесь по-настоящему живой, а не мертвый, школьный, выученный на уроках классической филологии.
В романе присутствуют два юродивых. Один из них принадлежит миру православия, это Барбаяннис, другой – Эфендина – миру ислама. Именно через этих персонажей в текст буквально врывается стихия живого мифа. И Барбаяннис, и Эфендина – герои не случайные и призваны не только передавать странный колорит жизни острова, этой Территории, этого особого места силы, но и воплощать собой авторский замысел, суть которого состоит в том, что Казандзакис – истинный представитель культуры XX века – ориентирован на миф. Можно сказать, что, согласно Е. М. Мелетинскому, критский писатель вписывается в общий процесс «ремифологизации» мирового литературного процесса (Е. М. Мелетинский «Поэтика мифа»). В этом процессе участвуют такие величины, как Дж. Джойс, Т. Манн, Г. Гессе, весь латиноамериканский «магический реализм»: А. Карпентьер, Г. Г. Маркес, В. Льоса, М. Астуриас, К. Фуэнтес, Х. Рульфо и другие. Здесь миф перестает восприниматься как «сказка, выдумка и ложь» (см. А. Ф. Лосев «Диалектика мифа»), открываются принципы логики его мышления (см. Я. Э. Голосовкер «Логика мифа»), миф оказывается напрямую связанным с психологией (см. К. Г. Юнг «Архетипы и мышление»), проступает закон «мифологической отчужденности» (вновь см. А. Ф. Лосева), на передний план выходят параллели с историей, философией… Иными словами, устанавливается, определяется особая связь между мифом и действительностью. Впрочем, «миф и есть действительность, и нет ничего, кроме мифа», – писал А. Ф. Лосев в упомянутом труде. Мифологическая реальность для homo sapiens становится частью его ноосферы, по Вернадскому и де Шардену. Напомним, что ноосфера – сфера разума в переводе с греческого – это новое состояние биосферы, связанное с разумной деятельностью человека, а разумная деятельность мифологична по своей природе. Не будем забывать, например, что один из основоположников научной рационалистической парадигмы И. Ньютон всю жизнь штудировал «Изумрудную скрижаль» Гермеса Трисмегиста, этого древнего алхимика, и сам считал себя практикующим алхимиком, а не ученым в современном понимании этого слова.
