Вот когда на Крите вспыхивали волнения, они с Поликсингисом сразу становились неразлучными друзьями, потому что оба были капитаны и горячие головы. Но едва наступал мир, эти двое переставали узнавать друг друга. «Дикарь, настоящий вепрь», – думал капитан Поликсингис. «Свистун, бабник», – думал капитан Михалис. Потому-то, увидев теперь Поликсингиса, он нарочно пришпорил кобылу, чтобы вихрем промчаться мимо.
А капитан Поликсингис, напротив, взглянул в горящие мрачной решимостью глаза капитана Михалиса и ужаснулся: вот сейчас натворит дел, так что христианам потом вовсе не расхлебать! Хоть и не лежит душа, а надо его остановить.
– Куда это в такую рань, капитан Михалис? – окликнул он и преградил всаднику путь.
– Отойди с дороги, капитан Поликсингис, затопчу. – Капитан Михалис гневно сверкнул глазами.
Но Поликсингис будто в землю врос посреди дороги, да еще развел руки в стороны.
– Заклинаю тебя, брат, не рискуй понапрасну, не растрачивай силу на пустяки! Помни: жизнь твоя тебе не принадлежит, она очень скоро может понадобиться Криту!
Никогда еще капитан Михалис не испытывал к своему соратнику такой неприязни, как в эту минуту. Вчера вечером Фурогатос выходил из подвала подышать свежим воздухом и успел перекинуться несколькими словами с женой Красойоргиса – от нее и узнал о последних приключениях капитана Поликсингиса в турецком квартале. Вернувшись к приятелям, он передал им все слово в слово. Капитан Михалис стиснул зубы – Фурогатос своей новостью будто нож вонзил ему в сердце, – но виду не подал.
А вот теперь не сумел сдержать себя капитан Михалис, аж побелел весь от ярости.
– Ты обо мне не печалься, твое дело – баб в чувство приводить! Вот и ступай своей дорогой.
Капитан Поликсингис вспыхнул.
– А что ж тут дурного? Когда у нас мир, настоящий мужчина не откажет в помощи женщине, даже если это ханум. А вспыхнет восстание – пойду бить беев. – И, повернувшись к Али-аге, приказал, – ступай, я тебя догоню! – Затем шагнул к капитану Михалису, потрепал кобылу по взмыленной шее и спросил, понизив голос. – Скажи как на духу, брат, что ты имеешь против меня? Отчего ты смотришь так, словно я не христианин, а турок?
– Прочь с дороги! – буркнул Михалис и брезгливо отвернулся.
– Ну вот, даже и глядеть не хочешь! – не унимался Поликсингис. – Скажи прямо, отчего это?
– Последний раз говорю: сойди с дороги, не то растопчу!
– Видишь, какой ты, и слова тебе сказать нельзя!
– Уж какой есть! И лучше меня не трогай, капитан-ханум! – рявкнул капитан Михалис и ударил кобылу шпорами.
Та взвилась на дыбы, рванулась вперед, и в самом деле чуть не опрокинув капитана Поликсингиса.
– Да, такой уж ты есть, ничего не поделаешь, – пробормотал он, кусая губы. – И, видно, не найти на тебя управы.
Он решительно тряхнул головой, желая поскорее забыть неприятную встречу, трижды сплюнул и направился к дому племянницы.
Вангельо сидела за станком и ткала. Она заканчивала полотно – на исподнее жениху и себе на ночные рубашки. Пальцы быстро и ловко, как челнок, сновали над работой. Вангельо торопилась: свадьба совсем скоро. Временами ей казалось, что на нее надвигается какой-то мерзкий волосатый паук, который вот-вот опутает ее своей паутиной. И сердце, екнув, сжималось в комочек от страха. Выходит, она родилась, чтобы достаться этому очкастому коротышке, этой дохлятине с писклявым и занудным, как у попа, голосом! Для него расцветала, отращивала длинные, до колен, волосы, для него налилась ее грудь, и округлились бедра!
– Выходи за учителя, – уговаривали ее родственники, особенно дядя Поликсингис. – За ним ты будешь как за каменной стеной.
Как же, защитник нашелся!
– Не хочу! Не хочу! – твердила она, надеясь, что ее молитвы услышит Господь на седьмом небе. В девичьих мечтах виделся ей добрый молодец в наброшенной на плечи мохнатой бурке, стройный, смелый, забияка, любящий вино и женщин, сорящий деньгами, точь-в-точь как ее брат Дьямандис! Сколько раз, зажигая лампадку перед иконами, доставшимися ей в наследство от родителей, молила она святого Николу, покровителя сирот, и святого Фануриоса, устроителя браков, чтобы послали ей такого жениха, как брат! Да, как брат, а не как этот петух дядя Поликсингис, или противный Сиезасыр, или капитан Михалис, от которого даже собаки на улице шарахаются. А нет – так и никого не надо! Она скоротает свой век со стройным красавцем Дьямандисом. Только пускай и он не женится: зачем им такая помеха! Им и вдвоем хорошо, будут жить до старости, а умрут – похоронят их в одной могиле и посадят на ней два кипариса, чтобы корни их срослись под землей.
Но вот ведь пристал дядя Поликсингис: выходи да выходи за учителя, а то гуляка Дьямандис скоро все отцовское наследство спустит, так и бесприданницей недолго остаться, ведь уж промотал он и оливковые рощи, и виноградники, всего и приданого-то один пустой дом… А Сиезасыр не гляди что неказист, зато знаменитого рода и по миру никогда жену не пустит.
Конечно, он во всем виноват! – проклинала дядю Вангельо. Он заставил меня согласиться, и Бог, по справедливости, осудит его за это! Рано или поздно отольются ему мои слезы!
Капитан Поликсингис толкнул ногой калитку и сделал знак Али-аге, робко остановившемуся у ворот, чтоб втаскивал корзину.
– Благодарю, Али-ага! Это тебе за труды! – Он достал монету и бросил старику.
Али-ага на лету подхватил монету, крепко зажал в кулаке, как бы не упорхнула, а затем проворно наклонился поцеловать руку благодетелю. Но капитан Поликсингис отдернул руку и рассмеялся.
– Ну что ты, дорогой! Я же не паша и не имам. Ступай с Богом.
Собака во дворе, заслышав шаги, вскочила, готовая облаять пришельца, но тотчас узнала его и опять улеглась.
Сквозь раскрытую дверь капитан Поликсингис увидел ткацкий станок, громоздящийся в тесной комнате, словно военный фрегат.
Вангельо обернулась, хотела поприветствовать дядю улыбкой, но только скривилась. «Вечно она чем-то недовольна, – подумал Поликсингис, – будто тайный недуг точит ее изнутри. Вроде бы молодая совсем, а лицо уже какое-то желтое, увядшее». Заметив корзину, Вангельо так и прилипла к ней алчным взглядом.
– Ну зачем ты тратишься на меня, дядя Йоргис! – жеманно произнесла она.
– Какие такие траты! – весело отозвался капитан Поликсингис. – Замуж ведь не каждый день выходят. Говорят, дорогая Вангельо, что нет на свете большего счастья.
– Да, говорят… – эхом откликнулась Вангельо и умолкла.
Дядя, отдуваясь, сел на диванчик, снял феску, положил ее на подоконник. Вангельо опустилась на колени и принялась вынимать из корзины блестящую медную посуду. Вскоре на полу образовалась целая гора подносов, кружек, кофейников. На бледном лице девушки даже выступил легкий румянец.
– Дай тебе Бог здоровья, дядя, – проговорила она. – Ты мне как отец родной!
