– Ну так как, Нури-бей, чего желает твоя милость – мира или резни? – нетерпеливо переспросил паша.
– Справедливости, – кратко ответил Нури-бей, пытаясь еще немного оттянуть решающий момент.
– Это хорошо, но в чем она, по-твоему? Ты видишь, что мы пока что не нашли к ней дороги.
– Мне кажется, я ее нашел, паша-эфенди.
– Так говори, во имя Аллаха, раскрой нам глаза!
– Резни не надо. Но виновного должна постигнуть кара!
– Ты имеешь в виду капитана Михалиса?
– Дозволь мне, повелитель, не говорить, кого я имею в виду. Ведь если ты вмешаешься в это дело, Крит возьмется за оружие и опять потонет в крови. Дай мне возможность одному отомстить за турок, и ты узнаешь, кто виновник.
– Ты убьешь его?
– Убью, но тайно. Поверь, так будет…
– Виновник не один, их тысячи, – рассвирепев, перебил его муэдзин. – Всех их нужно посадить на кол. Тогда и настанет мир. Другого мира грек не понимает. Чтоб заставить его замолчать, надо снести ему голову.
Селим-ага вспылил, снова вспомнив о садах и виноградниках, но голос муэдзина гудел как колокол, его никому не дано было перекричать! В конце концов дело дошло до рукопашной. Нури-бей бросился разнимать противников. Паша весь скрючился на диване. Ох и заморочили ему голову эти критские турки – поди разберись, кто тут прав, кто виноват! К тому же пашу клонило в сон. Скорей бы избавиться от надоедливых посетителей! Паша замотал головой, стряхивая с себя дремоту, и выкрикнул:
– Остановитесь, вы же знатные люди! Позор! Ты прав, Нури-бей. Твой путь – самый справедливый. Делай так, как велит тебе Аллах. Я дозволяю!
Селим-ага поднял свалившийся на пол белый тюрбан и повернулся к Нури-бею.
– Прими и мое благословение, Нури-бей, – сказал он и добавил почти умоляюще, – только все обдумай, а то, как бы не всполошить греков… Да будет мир на Крите!
– А я не даю согласия! – завопил муэдзин. – Я прокричу обо всем с минарета, подниму на ноги всех турок!
Паша пришел в страшную ярость, поднял кулак.
– Не забывайся, ходжа! В Мегалокастро повелеваю я! Клянусь бородой Пророка, я сумею надеть на тебя намордник. Заруби себе на носу: я резни не допущу, пока не будет фирмана из Стамбула! Ты понял? – Он встал, поморщившись от боли в пояснице, зевнул. – А теперь идите, меня ждут неотложные дела. Значит, договорились, Нури-бей, ты будешь действовать, но только не сгоряча. С этими же греками, будь они прокляты, осторожность нужна. Не стань они нам поперек дороги, мы б давно весь мир завоевали. – Он хлопнул в ладоши и приказал появившемуся сеизу, – проводи гостей…
А в это самое время три уважаемых грека степенно, словно выходящие в море фрегаты, направлялись к резиденции митрополита. Звали их Хаджисаввас, капитан Эляс и старый Маврудис, по прозвищу Золотой Жук.
Первый – бледный заика с острой седой бородкой, пожелтевшей от табака. В Европе выучился на лекаря и вернулся малость не в себе, спятил, одним словом. Нанимал рабочих, и те по его указу раскапывали старинные развалины – и на побережье, и в горах, и даже в пещерах Псилоритиса. Находили мраморные руки и ноги, плиты с непонятными закорючками, какие-то глиняные сосуды. И все стаскивали к митрополиту в специально отведенную большую комнату. Скоро Хаджисаввас забил ее до отказа этими камнями. Тогда стали складывать находки на церковном дворе. Народ был недоволен: это надо же – ничего умнее не придумал, как выставить на обозрение голых баб и мужиков! Добро бы еще целых, а то обрубки одни, тьфу! А ведь тут женщины, девушки ходят, каково им глядеть на этакое безобразие! Говорили люди старому Хаджисаввасу: не посылай сына в Европу – как пить дать порчу напустят. И вот вам, пожалуйста! Вернулся и давай камни долбить. И чего ищет – сам не знает! Вроде бы золотую свинью с девятью поросятами. Да где ж ты ее найдешь? Все деньги извел на рабочих, а сам теперь ходит в рванье да в сношенных башмаках. Все что-то бормочет себе под нос, а скоро, того и гляди, будет камнями в людей кидаться. Правда, митрополит его уважает, определил для него в церкви место рядом с собой и каждое воскресенье ему первому протягивает руку и дает просфору.
В трудный час именно Хаджисавваса посылали христиане к митрополиту или к паше на переговоры. А, бывало, зайдет в гавань европейское судно, так он как примется лопотать на заморском языке, народ честной и понять не может, то ли бедняга совсем сбрендил, то ли и впрямь все чужие наречия изучил.
Капитан Эляс – ходячая реликвия 1821 года – похож на старую полуразрушенную крепость: невысокий, приземистый, но могучий. На теле у него столько ран, что и не счесть. Голосище зычный – хоть уши затыкай. Капитан только поздоровается с человеком, а тот уже дрожит как осиновый лист. Правый глаз ему выколол турецкий паша, но Афинский Комитет прислал ему новый глаз, стеклянный, такой диковины на Крите еще не видывали. И капитан Эляс с удовольствием его носил, обычно поворачиваясь стеклянным глазом к тем, кто был ему не по душе. Но в особых случаях он глаз вынимал, опускал в стакан с водой и являлся к паше или митрополиту, тем самым как бы напоминая им о 1821 годе. Вот и сегодня он шел в резиденцию митрополита с одним глазом и тяжелее, чем всегда, опирался на посох.
Третий посланец, Маврудис, по прозвищу Золотой Жук, прослыл на острове самым большим скрягой и кровопийцей бедноты. Злобный, нелюдимый, он жил впроголодь и даже семью не стал заводить из скупости. Ему ничего не стоило выкинуть на улицу вдову с малыми детьми. Всю жизнь он копил и копил, покупал новые земли, виноградники, дома, парусники. Его спрашивали: «Отчего ты голодаешь, у тебя же денег куры не клюют?» «Разве это мои деньги? – отвечал Маврудис. – Все, что я имею, принадлежит моей родине, на себя я не могу истратить ни одной монеты».
И действительно, одиннадцать лет назад, во время восстания 1878 года, он пришел к митрополиту и положил перед ним бумагу с печатью.
– Вот, владыко, это дарственная. Жертвую все свое состояние на свободу Крита. Восставшим нужны деньги. Возьмите и купите оружие.
– А ты на что будешь жить, Маврудис? – спросил растроганный митрополит.
– Обо мне не беспокойтесь! Пойду по дворам просить подаяние!
С большим трудом митрополит уговорил его взять себе самое мизерное содержание. Но он и тут умудрился экономить: не ел, не пил, ходил в лохмотьях, а деньги снова стал ссужать под большие проценты, обирая людей до нитки. Уже глубоким стариком Маврудис опять нажил богатство и, стоя одной ногой в могиле, написал завещание в пользу свободного Крита. Как ни дряхл был Золотой Жук, а голова все же варила. Потому-то народ всегда и выбирал этого скрягу для защиты своих интересов.
Митрополит, сидя в своей резиденции, поджидал послов. Сквозь окна с голубыми и фиолетовыми стеклами струился мягкий свет. Перед митрополитом на столике из кипарисового дерева с изображением голубка, распростершего крылья, лежало Евангелие в серебряном окладе. Над ним на стене висели три большие литографии: Его Святейшество патриарх Константинополя, русский царь, а промеж них храм Святой Софии. Вся противоположная стена была увешана портретами усопших и здравствующих митрополитов и архимандритов с белоснежными или черными как смоль бородами, в митрах с панагиями на цепочках и посохами. У одних глаза кроткие, ласковые, а сами они похожи на нестриженых баранов, до того заросли; у других, наоборот, взгляд хищный, голова крепко сидит на негнущейся шее, а пальцы грозно сжимают посох – так, должно быть, апелаты
[43] держали оружие. А вот и его портрет, писанный много лет назад, когда был он в Киеве архимандритом. Что за удаль светилась тогда в его взгляде, сколько силы, отваги, точно на роду ему было написано не служить Богу, а наслаждаться всеми благами мира. Но Христос увлек его за собой словами, показавшимися ему слаще меда, так, почти незаметно для себя, сделался он митрополитом.
