Полюбовавшись на свое молодое лицо, митрополит вздохнул:
– Старость – не радость! Скоро предстану перед Высшим Судом, а руки-то пустые… Прежним митрополитам было что предъявить – они приняли мученическую смерть, а я?.. Боже, почему не уподобишь меня им, неужто я недостоин пострадать за наш несчастный остров?!
Вошел Мурдзуфлос, поклонился.
– Старейшины пришли, владыко. Ждут.
– Пусть заходят. Угощенье подай на серебряном подносе.
Но Мурдзуфлос почему-то не спешил исполнять приказание – стоял, переминаясь с ноги на ногу. Митрополит удивленно взглянул на него.
– Еще что-нибудь, Мурдзуфлос?
– Отпусти мне грехи, владыко. Без отпущенья нет покоя моей душе.
– Христос простит. Положись на его милосердие, Мурдзуфлос.
– Уж очень велик мой грех…
– Но и милосердие его велико… Ступай, ступай!
Трое старейшин переступили порог, приложились к руке митрополита, уселись, не решаясь заговорить первыми.
– Дело идет к лету, – начал митрополит. – Взгляните в окно, дети мои, – благодать-то какая! Ну что, Маврудис, хороши ли нынче посевы?
– Слава Всевышнему! – ответил тот.
– Посевы хороши, люди плохи, – вставил словцо капитан Эляс. – Мне по душе удаль, но только когда она к месту. Иначе…
– Древние говорили… – промолвил Хаджисаввас.
– Оставь в покое древних, – перебил его капитан Эляс. – Мы о наших временах речь ведем. Аги отправились на совет к паше, одному Богу известно, чего они там против нас удумают. Что делать будем, владыко?
– Наслышан я о новых чудачествах капитана Михалиса, – отозвался митрополит. – Горячая голова, погубит его вино.
– А он нас всех погубит, – добавил капитан Эляс. – Пора призвать его к порядку, не то…
– Ради всего святого, владыко, – подхватил Хаджисаввас, – не допусти кровопролития. Ведь наша земля бесценна, она таит в себе столько сокровищ – статуи, наскальные надписи, украшения из царских дворцов. А если вспыхнет восстание – конец раскопкам! Как говорили древние…
– Да уймись ты со своими древними! – прикрикнул на него капитан Эляс. – Говори лучше ты, Маврудис, а то он мне своими раскопками всю голову задурил. Говори, у тебя ум острый, как топор, так что давай руби!
Золотой Жук самодовольно улыбнулся.
– Дозволь, владыко!
– Видно, опять что-то надумал, старик, – заметил митрополит. – Прямо не голова, а женское лоно: что ни родит – все на благо православным!
– Мой псалом будет коротким, – ответил Маврудис. – Не рассуждай и не медли, владыко, а ступай сейчас же к паше. Этот анатолиец – человек недалекий, любит покой, лишние хлопоты ему ни к чему. Успокой его всеми правдами-неправдами, попроси простить буяна, мы, мол, сами ему взбучку устроим, чтоб впредь вел себя смирно. Не худо бы пашу каким-нибудь подарком порадовать – к примеру, красивой табакеркой или янтарной трубкой, ведь в ризнице много всякого добра хранится на черный день… Брось собаке кость, глядишь, она и перестанет лаять. А наш прославленный капитан Эляс, Бог ему в помощь, пусть вразумит Михалиса…
– Да его вразумлять – все равно, что плевать против ветра! – проворчал старый капитан. – Кабы от разумных слов какой толк был! Но я все ж таки попробую. Авось не посмеет перечить повстанцу двадцать первого года… Да, владыко, Маврудис, по-моему, верно рассудил. Осени себя крестом, возьми посох и ступай лить бальзам паше на раны, пока их турки вконец не разбередили.
Мурдзуфлос подал кофе, бублики, варенье. Разговоры на время прекратились. Из окна тянуло ароматом цветущего лимонного дерева. Залетела пчела и, обнаружив вместо цветов четыре лысины, вылетела обратно. Трое старейшин с удовольствием причмокивали, поглощая угощение. Свою миссию они выполнили быстро и легко, так что теперь самое время подкрепиться. Хаджисаввас, испросив разрешения у митрополита, скрутил цигарку. Остальные последовали его примеру. Сизоватый дым поплыл колечками кверху, обволакивая, будто ладаном, патриарха, царя и Святую Софию.
Митрополит протянул руку и открыл ящик комода.
– Не удивляйтесь, дети мои, я покажу вам одну икону, довольно необычную. Ее наш Мурдзуфлос писал. Человек он набожный, правда, немного блаженный, а потому видит такое, чего нам Господь не дал видеть. Знаете, как надевают повязку ослам, вертящим ворот колодца, и голова у них не кружится, они ходят себе спокойно и делают свое дело. Так вот, Господь по никому не ведомым причинам снял эту повязку с глаз блаженных…
Митрополит развернул белое льняное полотенце, скрывавшее икону.
– Вот, смотрите!
Капитан Эляс положил образ на колени и уставился на него единственным глазом.
– Что за напасть, как будто распятие, но не разгляжу хорошенько.
Маврудис наклонился и воскликнул:
– И впрямь все перед глазами прыгает! Кажется, это…
– Замечательно! – перебил его Хаджисаввас, рассматривая икону в лупу. – Какая глубокая мысль! У этого Мурдзуфлоса просто дар Божий! Будь моя воля, я тотчас же поместил бы эту икону в церковный иконостас!
Митрополит печально улыбнулся и потряс своей львиной гривой.
– Э, да здесь не Христос распят! – удивился, приглядевшись, старик Маврудис. – Вон у него патронташ и серебряные пистолеты!
– Да, это Крит… – Голос у митрополита стал глуше.
Распятие, возвышаясь на груде костей и черепов, уходило в небо, затянутое черными облаками. Справа, в глубине, угадывались контуры освещенного молнией монастыря, его колокольни, купола, ветряной мельницы, крепостной стены.
– Узнаете? Это Аркади. А кровь, что капает с креста на кости, – это кровь нашего Крита…
– Смотрите, изо рта у распятого вьется лента с какими-то словами, – заметил старик Маврудис. – Что это он кричит?
Хаджисаввас, медленно передвигая лупу, прочел:
– «Или́, Или́, лама́ савахфани́!»
– «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»
[44] – перевел митрополит.
Они долго молчали, склонившись над новым распятием и только временами испуская горестные вздохи.
– Не грех ли, владыко, – проговорил, наконец, Маврудис, – написать Крит в образе Христа?..
– Вестимо, грех… – откликнулся митрополит, – да только… только наша родина разве не стоит того, чтоб и согрешить ради нее…
Ничего не скажешь, здорово малюет Мурдзуфлос! В огромных черных глазах распятого застыло страдание, из приоткрытых губ будто взаправду рвется стон, босые ноги в крови, а под крестом валяются два желто-белых башмака.
Капитан Эляс вдруг сорвал с головы черную феску, схватил икону и припал к ней губами. Дышал он тяжело, прерывисто, видно, не в силах был совладать с переполнявшими его чувствами. Старик Маврудис тоже решил приложиться и долго ждал, пока старый повстанец отдаст икону, но, в конце концов, не удержавшись, выхватил, стал целовать ее и плакать… Хаджисаввас тоже смахнул непрошеную слезу и отвернулся к окну, за которым благоухало цветущее лимонное дерево.
