Миновали Великий понедельник, вторник, среда. Во всех садах распустились фиалки – оттого, наверно, вечера и ночи окрасились в нежно-сиреневый цвет. Послезавтра Великая пятница, девушки оборвут цветы и понесут их в дар распятому Христу. А пока, едва садится солнце, христиане закрывают лавки, спешат домой, торопливо съедают постный ужин – бобы, зеленый салат, сырые артишоки, маслины, кунжутную похлебку – и прислушиваются к печальному звону колоколов, что плывет от церкви Святого Мины в ласковых сумерках. На этот звон, согбенные, молчаливые, идут верующие со всех концов города взглянуть на терзания Господни.
В чистый четверг, когда читают двенадцать Евангелий и митрополит, или священник Манолис, или диакон заунывным голосом повествует о том, как Иуда предал Христа и как агаряне избивали его, с криками волокли по земле, вся церковь оглашается рыданиями женщин, а мужчины в пышных шароварах, кажется, готовы немедля взять в руки меч и покарать разом Анну
[46], Каифу, Пилата, Омера Вриониса
[47], Мустафу-пашу
[48] и султана.
При чтении первых шести Евангелий отдельные верующие, не в силах сдержаться, выбегали на церковный двор, где стояло размалеванное чучело Иуды. Набрасывались на него кто с ножом, кто с зажженной свечой, резали, жгли, а дети устраивали вокруг неистовую пляску. Немного отведя душу, христиане входили обратно в церковь, чтобы дослушать оставшиеся тексты…
Трасаки вместе с другими ребятами прыгал и кричал вокруг предателя, пока тот не догорел, а потом помчался с дружками в еврейский квартал. План они разработали заранее: у каждого была бутылка украденного из дома керосина и комок тряпья. Трасаки бежал впереди, за ним его одноклассник Левис, еврей, который так прилип к мальчишкам-грекам, что обижался, когда его называли Абрамчиком и нехристем. Всякий раз, когда затевалась пакость против евреев, он был заводилой.
Мальчишки бежали по темным пустым улицам, окутанные парами горючей жидкости (у некоторых на бегу выпали затычки из бутылок, и керосин проливался). Вблизи грохотало море, волны яростно накатывались на скалы, будто хотели разрушить венецианскую дамбу. Трасаки вдруг поднял руку. Остальные (их было шестеро) сгрудились вокруг него. Трасаки разделил на всех спички и дал приятелям последние указания: трое заходят справа, трое – слева, тряпки надо подсовывать под дверь, а если где открыто окно – поджигать и бросать внутрь. Мальчишки достали тряпки, смочили их.
– Вперед, а я к ихнему попу – раввину… Жаль его, хороший человек, с моим отцом дружит.
Хижины в еврейском квартале низенькие, глинобитные, только некоторые крыты жестью. Жилище раввина чуть попросторнее, с небольшой деревянной верандой.
Раввин был добродушный старичок, рыжебородый, с пейсами на висках, бледный и сутуловатый; он всегда носил круглую ермолку из фиолетового бархата. Жил он один: жена, уроженка Салоник, давно умерла, дети разлетелись в разные стороны, собака издохла, а недавно канарейка – последнее утешение – выпорхнула в окно, потому что он по рассеянности оставил приоткрытой дверцу в клетке. Старик забрался на крышу, пытаясь ее поймать, но его опередил соседский кот. Так что теперь у раввина был только один спутник и собеседник – Иегова. Вот и нынче ночью засиделся старик над Святой книгой – знал, что все равно не заснет. Думы одолевали его. Ах, сколько страданий перенес его народ, ведомый по пустыне Богом в виде огненного столпа! Как суровы были посланные с неба великие пророки! Будь проклят тот день, когда явился последний из них, сын Марии, и взошел на Голгофу – и был распят! Уж сколько веков в эти весенние дни ежегодно во всех церквях Его распинают, и вновь оживает в сердцах ненависть к еврейскому народу! Раввин оторвал уставшие глаза от книги и выглянул в ночную темень. Сейчас во дворе церкви Святого Мины сжигают Иуду… Ему показалось, будто слышит он детские крики и топот, но он не придал этому значения: голова была занята божественным.
Мальчишки шныряли среди лачуг, торопливо подсовывали под двери тряпки, поджигали их и уносились прочь, довольные своим делом. Но огонь быстро затухал, оставляя только удушливый запах керосина в воздухе.
Трасаки, увидев один дым, выругался:
– Пропади вы все пропадом, дураки! Даже поджечь не могут. Вот, смотрите, как это делается!
Вся ватага столпилась вокруг него перед домом раввина.
– У кого остался керосин? Давай сюда! – распорядился Трасаки.
Манольос, сын Мастрапаса, и Андрикос, сын Красойоргиса, протянули ему ополовиненные бутылки. Трасаки подсунул в дверную щель две смоченные керосином тряпки и саму дверь хорошенько полил, затем достал из кармана спички и поджег. В тот же миг красно-голубые языки пламени взметнулись и мягко лизнули источенные жучком створки. Трасаки намочил еще одну тряпку, запалил и бросил в открытое окно.
– Бежим! – крикнул Левис. – Скорей к роднику, обмоемся, а то от нас керосином разит, дома сразу догадаются!
Мальчишки, хохоча, бросились наутек.
Но Трасаки с полдороги вернулся: ему хотелось посмотреть, хорошо ли горит огонь, который должен сжечь дотла еврейский дом. «Какой толк делать чучело Иуды и потом устраивать из него костер? – думал он. – Чтобы получить благословение Божье, надо поджигать живых евреев!» Он подкрался поближе к дому, чтобы вылить на занявшуюся дверь остатки керосина, но вдруг застыл на месте: из окна донесся отчаянный крик, а секунду спустя старый раввин выскочил на веранду, размахивая руками.
– Пожар! Пожар! Спасите! – Тут он увидел пылающую дверь, стал рвать на себе бороду и завопил еще громче. – Помогите! Спасите!
Но никто не откликнулся: соседи крепко спали. Раввин метнулся к выходу и, прорвавшись сквозь огонь, выбежал наружу. На большее его не хватило: вместо того чтобы стучаться в окна к соседям, он, точно очумев, смотрел на пожиравшее его дом пламя.
Трасаки стало жаль старика. Он выскочил из засады и начал стучать во все окна соседних лачуг.
– Пожар! Пожар! – Затем подошел к раввину. – Дедушка, я возвращался из церкви и услышал крики. Ты успокойся, сейчас придут люди.
И в самом деле, двери открывались, на порогах, освещенные лунным светом, показывались сонные перепуганные евреи в нижнем белье и ермолках. Увидев, что горит жилище раввина, хватали ведра, набирали воды из колодца, заливали огонь. Раввин, словно очнувшись, вбежал обратно в дом и вскоре снова появился на улице, прижимая к груди Священную книгу. Трасаки суетился вместе со всеми, таскал воду, тушил пожар. Он выбился из сил и обливался потом, но вид у него был довольный. Когда пламя загасили, и люди опять попрятались по домам, Трасаки взял раввина за руку.
