– Да что вы так раскричались! – увещевал гостей капитан Поликсингис. – Вы ведь тут не в горах!
– А кто кричит, уважаемый? – добродушно отозвался Манусакас. – Это мы так разговариваем.
Сиезасыр с Идоменеасом уселись в уголке и завели тихую, безмятежную беседу. Титирос восхищался тем, что обряд венчания сохранился у греков аж с самой античности. Казалось, его радовала не сама женитьба, а то, что женится он по традициям древних эллинов. Кир Идоменеас между делом сообщил ему, что вчера отправил английской королеве такое письмо, на которое она уж никак не сможет не ответить, причем – он уверен – ответ будет обнадеживающий.
– Даст Бог, кум, Крит наконец станет свободным, тогда и ты наверняка будешь счастлив в браке.
Явился капитан Михалис, как всегда мрачнее тучи. Снял платок, поцеловал руку Сифакасу, поздоровался с братьями и племянником, посмотрел на капитана Поликсингиса как на пустое место и уселся рядом с отцом.
– Что-то невеста уж больно худа… А, Михалис? – шепнул ему старик.
– Каков жених, такова и невеста!
Капитан Сифакс обреченно покачал головой.
– Да уж, два сапога пара!
Он хотел было что-то добавить, да не успел: в комнату вошел отец Манолис, у которого в рясе были глубокие карманы, за ним дьячок с усами, как у кабана, и Мурдзуфлос, помахивающий серебряным кадилом. Все встали. Невеста спустилась по лестнице, кум Идоменеас вскочил с дивана, взял за руку жениха. Мурдзуфлос подбросил угольков в кадило, и венчание началось. Невеста стояла, низко склонив голову, а вокруг, тяжело дыша, толпились ее неотесанные родичи – все пастухи да землепашцы. Каждый из этих мужчин знал толк в баранах и овцах, в быках и коровах, понимал, от какой пары будет наилучший приплод, поэтому сверлили глазами молодую чету, прикидывая, что даст такое спаривание.
– Ну и худа! Грудей-то совсем нет… Как же она детей будет кормить?
– Выкормит, не волнуйся! Помнишь, прошлый год была у меня коза Маврука? Тоже вымени видно не было. А потом окотилась – откуда что взялось!
– Так у этой и задницы-то нет – где ж ребенку поместиться?
– Бог не выдаст, свинья не съест! Женщина в замужестве всегда полнеет.
Плыл по комнате шепоток, монотонно бубнил поп Манолис. Наконец грянули «Исайя, ликуй!», кум обменял венцы, родственники обступили новобрачных, засыпая их пожеланиями. Затем все расселись за накрытыми столами, послышалось чавканье и бульканье. Все произошло так стремительно, что жених и опомниться не успел. С трудом различал лица, голоса… Вот отец возвышается на диване, словно на троне, и уминает жареного поросенка. По правую руку от него – капитан Михалис, по левую – капитан Поликсингис… А вот как будто появился брат жены, Дьямандис, в платке, надвинутом на самые глаза, и, ни с кем не поздоровавшись, прошел прямо на кухню. Капитан Поликсингис тут же вскочил, вылетел в кухню, и оттуда донеслись крики, брань и звон разбитого стекла…
Капитан Михалис заскрежетал зубами, хотел было вмешаться, да передумал. Подошла его дочь с подносом, угостила отца прохладным вишневым напитком. Капитан Михалис выпил, немного остыл, поднял на Риньо глаза, и суровые черты немного смягчились. Какая славная, услужливая девушка: чья же она? Не мог вспомнить. Весь вечер безошибочно угадывает, чего ему хочется – воды, вина, закуски или цигарку… Он знаком подозвал жену.
– Это чья ж такая? – спросил он, показывая глазами на Риньо.
Катерина вздохнула:
– Это дочь твоя…
Капитан Михалис опустил голову и не произнес больше ни слова.
С кухни вернулся разгоряченный Поликсингис. Все с любопытством воззрились на него. Поликсингис выдавил из себя улыбку.
– Выпил он, уж извините.
Он сел рядом с капитаном Михалисом, желая как-то загладить беспардонное поведение своего племянника. Капитан Михалис потянул ноздрями воздух и отодвинулся: от соседа вовсю разило мускусом. Но Поликсингиса, решившего выяснить отношения, это не остановило. Тут дело не только в племяннике… Он чувствовал, что в последнее время Михалис избегает его. Почему?.. В чем он провинился?.. Для храбрости капитан Поликсингис опрокинул одну за другой несколько рюмок и заговорил:
– Ты словно бы меня сторонишься, капитан Михалис. Отчего это?
– Ты бы лучше не спрашивал, себе дороже станет.
– А хоть и дороже… Давай уж начистоту!
– Туретчиной от тебя воняет, ясно? – отрубил Михалис.
– Как?.. Ты все знаешь? – смутился капитан Поликсингис.
Капитан Михалис в упор посмотрел на него, и смутные подозрения сразу подтвердились. Кровь ударила ему в голову, он схватил скамейку, которую Риньо заботливо подставило ему под ноги, и чуть было не переломил ее пополам.
– Знаю! – ответил он сквозь зубы. – Креста на тебе нет – с басурманкой якшаться!
– Она примет нашу веру! – выдохнул Поликсингис.
Капитан Михалис вскочил, все плыло у него перед глазами.
– А чего так? Лучше уж ты в ихнюю веру переходи, хоть не будешь глаза мозолить! – буркнул он и стремительно вышел во двор.
Приближался рассвет. Деревенские гости продолжали есть, пить и веселиться. Кто-то достал из торбы волынку, во дворе уже отплясывали пендозали
[53]. Молодожены – унылые, подавленные – сидели в углу на диване; ни он, ни она не торопились подняться наверх и лечь на усыпанное цветами брачное ложе. Старый Сифакас с закрытыми глазами слушал, как резвятся вокруг молодые, и представлял себя вековым платаном, а это – все его побеги…
Капитан Михалис заглянул в комнату и потемневшими от гнева глазами приказал жене: пошли!
Бог дал миру новый день. Солнце заглянуло во двор, где недавно отшумела свадьба. Везде валялись обглоданные кости, куски зачерствевшего хлеба, вповалку спали пьяные великаны, спрятав лица в бородах и всклокоченных волосах. Сегодня, на четвертый день Пасхи, в городе открылись лавки и мастерские. Солнце, обласкав их стены, покатилось в поля, в оливковые рощи, чуть задержалось над хутором Нури-бея, любуясь свежевыкрашенными окнами, перед которыми вовсю цвел жасмин. Сегодня Нури-бею привезли из Александрии четырех попугайчиков – двух зеленых и двух зелено-голубых, с желтой грудкой. Хозяин загодя нанял слепого певца Ибрагима: каждую пятницу тот будет играть на бубне и петь, развлекая Эмине-ханум. Вот уже пятнадцать дней Нури не появлялся в Мегалокастро: словно влюбленный щегол, устраивал он летнее гнездышко для своей подруги и страсть как соскучился. Третьего дня велел передать ей, что приедет, ибо не в силах больше выносить разлуку. Но она ответила через арапа, что, кажется, понесла и теперь никого не желает видеть. Только по вечерам приходит к ней Хамиде, дает ей какие-то снадобья, чтобы снять головную боль, поэтому пусть Нури-бей не приезжает до тех пор, пока она не родит.
Мало одного несчастья – пятнадцать дней не видеть любимую женщину и получить от нее такой ответ, – так еще и паша прислал к нему вчера сеиза – напомнить, что он слишком медлит с данным обещанием: позор не смыт, аги ропщут.
