– Не люблю я бабьих разговоров, ты же знаешь… Бабьи страсти и бабьи сплетни – это для тебя, я до них не охотник! Ты мой гость, за порог тебя не выставишь, но сделай милость – говори о чем-нибудь другом.
– Да не горячись, капитан Михалис, дай закончить… Эмине хочет креститься…
У Михалиса аж дух перехватило. Он сграбастал со стола первое, что под руку подвернулось, стиснул со всей силы, и в кулаке осталась одна пыль.
– А будь ты католиком или евреем, она бы тоже твою веру приняла?.. По мне, это позор.
– Да почему же позор-то? Она хочет принять христианскую веру, чтобы я мог жениться на ней!
– Ах, жениться! – Михалис хрястнул по столу амбарной книгой, так что клочья разлетелись во все стороны, и сплюнул на пол от омерзения. – Ну что ж, совет вам да любовь!
Капитану Поликсингису вдруг сдавила голову феска, он сорвал ее и стал мять в руке, наблюдая искоса за капитаном Михалисом, который то зеленел, то багровел, то чернел – вот-вот лопнет от злости. Можешь беситься сколько угодно, Вепрь, думал Поликсингис, все равно никуда не денешься, тебе придется меня выслушать!
Капитан Михалис встал, тем самым, намекая гостю, что пора бы и честь знать, но тот даже ухом не повел.
– Так вот, просьба у меня к тебе, капитан Михалис: будь моим кумом.
– Я?! – Капитан Михалис что не задохнулся. – Да чтобы я опозорил свою бороду?! Не бывать этому, капитан Поликсингис! Бери себе в кумовья Эфендину Кавалину, он тебе больше подойдет!
Капитан Поликсингис вскочил. Больше не было сил сдерживать душившую его ярость, такую обиду и святой бы не стерпел.
– Ну, это уж слишком, капитан Михалис! Ты волен говорить все, что тебе вздумается, но я тоже не лыком шит! Ты воевал, и я за бабьей юбкой не отсиживался. Ты въезжал верхом в турецкие кофейни, а я проникаю в их дома! А то, что никто на твоем лице улыбки не видел, еще не значит, что в душе ты настоящий зверь. Точно так же и я: на все смеюсь, но это не означает, что я Карагёз
[55]… Потому я тебе не позволю оскорблять ни меня, ни женщину, на которой я собираюсь жениться!
Капитан Поликсингис осекся, но явно не от страха, просто гнев мешал ему говорить.
Михалис пристально смотрел на него и чувствовал, что в душе, как ни странно, воцаряется мир. Когда тот запинался, потел и каждое слово выходило у него каким-то жалким, заискивающим, когда старался придвинуться поближе и будто невзначай подсовывал ему под глаза феску с траурной полосой, чтобы подольститься, Михалиса так и подмывало схватить его за шиворот, обозвать бабником, развратником, турецким выродком и вытолкать вон из лавки. Но теперь он снова видел перед собой прежнего бравого капитана, который бесстрашно бросался на турецких аскеров и никому не показывал спину… Характерами они, правда, уж слишком разные, но мужества капитану Поликсингису не занимать, он это всегда сознавал…
– Ты идешь освобождать Крит с бранью на устах, а я с песней, но дело у нас общее, – сказал ему как-то в шутку Поликсингис.
Однако друзьями капитаны оставались только во время восстаний, а после расходились в разные стороны. Капитан Михалис его сторонился, считал пустышкой, свистуном, Карагёзом. Но вот сейчас, в эту самую минуту, глядя в горящие глаза Поликсингиса, он вспомнил, как они сражались бок о бок, и в нем вспыхнуло чувство давней дружбы. Он двумя пальцами схватил гостя за жилет.
– Да, капитан Поликсингис, ты человек храбрый, достойный, не спорю… И не ищу я ссоры с тобой, давай расстанемся по-хорошему!
– Я тоже не ищу, капитан Михалис. Но иной раз ты своими словами можешь всю душу наизнанку вывернуть!
– Вот и не будем больше слов говорить! Ступай с Богом! – Михалис дружески похлопал его по плечу.
– Гонишь?! – запальчиво крикнул Поликсингис. – Ну нет, от меня так просто не отделаешься! Я еще не все сказал тебе, капитан Михалис!
– Черт с тобой, говори, только побыстрее!
– Эмине сама меня послала… Пригласи, говорит, его кумом…
– Сама… – Капитан Михалис запнулся. Язык отказывался выговаривать имя проклятой черкешенки. Взяв Поликсингиса за грудки и подталкивая его к двери, он повторял внезапно осипшим голосом. – Хватит! Довольно! Ни слова больше!
– Дай Бог, чтобы ты когда-нибудь пожалел об этом, капитан Михалис! – сказал гость, протянув руку к небу, которое от слепящих солнечных лучей казалось совсем-совсем белым.
В тот же вечер, когда все улицы уже опустели, к зеленым воротам Нури-бея неслышно подошла турчанка и постучала. Служанка, должно быть ожидавшая за воротами, мгновенно растворила их и впустила гостью.
– Видать, Эмине тоже занемогла, – решили Блаженные, по обыкновению подглядывающие в щелку, – раз Хамиде к себе вызвала.
Верная арапка проворно семенила впереди турчанки. В саду не было ни души, и красно-зеленый фонарь не горел. Привратника-арапа отослали на хутор охранять хозяина. Воздух был напоен сладкими ароматами. Арапка от радости ног под собой не чуяла: теперь ее госпожа наконец-то обратится в истинную веру и попадет в рай. А если всемилостивейший Господь позволит и ей проскользнуть через те небесные врата, то она никогда не расстанется со своей хозяйкой.
Войдя в дом, турчанка сняла юбку, паранджу, бросила на диван зонтик. Перед служанкой стоял капитан Поликсингис.
– Хозяйка наверху – ждет не дождется… У нее для тебя такие новости, что помрешь со смеху! – затараторила арапка.
Но Поликсингис нынче не настроен был шутить. Обычно, сняв женскую одежду, он принимался балагурить с арапкой и непременно дарил ей то шелковую косынку, то вышитые сандалии, то коробку лукума или курабье, но сегодня он явился с пустыми руками и взгляд у него был какой-то растерянный.
Медленно ступая по лестнице (прежде он перепрыгивал через три ступеньки), капитан Поликсингис направился в ту комнату, откуда даже сквозь закрытую дверь проникал сильный запах мускуса.
Эмине распахнула все окна, чтобы хоть немного повеяло свежестью, и, полураздетая, стала ждать капитана, прислушиваясь к каждому шороху. Сегодняшний день показался ей особенно тоскливым. Она то вздыхала, то принималась истерически хохотать. Все муки ее были связаны с этим свирепым Вепрем – капитаном Михалисом, а безудержный смех вызвало несчастье, постигшее Нури-бея. Утром пришел к ней Мустафа-ага и сообщил со скорбным выражением лица:
– Большая беда стряслась с беем. Он больше не сможет быть тебе мужем. У него будут усы, борода, волосы на теле, но мужчиной он уже не будет…
Эмине звонко рассмеялась в ответ.
– А может, ты недоговариваешь, Мустафа-ага, может, и волосы у него на теле выпадут, и голос станет тонким, как у женщины, и грудь вырастет?.. Может, и звать его теперь будут не Нури, а Нурина?
– Зачем смеешься, над людской бедой смеяться грех! – ответил оскорбленный старик.
