Сиезасыр и впрямь подошел к причалу, но шум прибоя, видимо, успокоил его, он сел и надолго застыл в неподвижности. Мальчикам надоело ждать.
– Видать, раздумал топиться… Зря только время потеряли! Пошли, скоро полдень, у меня в животе урчит…
Солнце уже клонилось к горизонту, когда учитель очнулся и встал с каменного причала. В мозгу прояснилось, и на смену душевным терзаниям пришла уверенность, что все будет хорошо… Правда, он пока и сам толком не знал, что значит «хорошо» и как этого добиться.
Миновав припортовые закоулки, еврейский квартал, мальтийское поселение, Сиезасыр, наконец, очутился перед усадьбой Идоменеаса. В окне кума горел огонь. Опять строчит письма королям, горе-писака! Пойти, что ли, к нему, отвести малость душу? Ему это тоже не повредит…
Он постучал в ворота. Старая Доксанья, отперев ему, обрадовалась:
– Ах, учитель, тебя сам Бог послал! Мой-то, горемычный, с утра крошки хлеба в рот не берет! Уговорил бы ты его хоть чего-нибудь поесть!
Кир Идоменеас тоже был рад гостю. Он только что написал на конверте адрес и запечатал письмо своей печаткой с изображением Афины Паллады. Завтра утром оно полетит в Лондон.
– Они сражаются с оружием в руках, а наше с тобой оружие, да еще, пожалуй, Хаджисавваса – это разум, – с гордостью заявил Идоменеас. – Вот попомни, именно разум освободит Крит!
Учитель покачал головой: ему не верилось, что писаниной и древними мраморными обломками можно спасти остров. Усталый, голодный, подавленный, опустился он в старое кресло с вылезшими пружинами.
– А кто нас спасет, Идоменеас? – вздохнул он.
– Как кто – Крит! Мы его, а он нас! Это единственный путь к нашему счастью, другого нет! Человек может быть счастливым, только если душа его свободна.
Учитель снял очки и стал протирать их от налета морской соли.
– Ты что, не веришь?! – вспыхнув, вскричал Идоменеас. – А, чего с тобой говорить! Ты же молодожен! Небось до сих пор голова идет кругом. Но погоди, сладкий хмель пройдет, и тогда ты меня поймешь. Такие люди, как мы, не бывают счастливы одной личной жизнью. Наше счастье – это борьба за общее благо!
Идоменеас придвинул было к себе тарелку, но вспомнил про данный обет и даже обрадовался: вот и на эту жертву он идет ради своего народа.
– Есть у меня одна тайна, кум, – торжественно изрек он и гордо вскинул до времен облысевшую голову. – О ней пока никто не знает, кроме Хаджисавваса. Сегодня я открою ее тебе… – Он едва не задохнулся от полноты чувств. Вот сейчас пришел желанный миг, он поведает другу тайну, которая зрела в нем долгие годы. – Как ты думаешь, зачем я пишу королям?! Зачем похоронил себя при жизни в этих стенах?! А затем, что во мне кричит боль моей родины! Голос Крита – это я, понял? Усмехаешься, считаешь, что мои письма – глас вопиющего в пустыне? Так нет же! Вопль о помощи непременно дойдет до слуха королей и сильных мира сего. А не дойдет до них – его услышат дети их или внуки!.. Или же Господь Бог услышит! На то он и существует, чтобы внимать человеческим страданиям. Не смейся, учитель… Знаю-знаю, меня здесь считают слабоумным. Думаешь, я не слышу, как все шепчут мне в спину: «Вон писака малохольный пошел!»? Ну и пускай! Те, кто болел душой за людей, всегда оставались непонятыми… Но настанет день, и разверзнутся небеса, и взглянет Всевышний на Крит, изнемогающий в оковах рабства, и устыдится своей глухоты… В тот же миг, как на Пасху, ударят все колокола, в том числе и на церкви Святого Мины… улицы украсятся миртовыми и лавровыми ветками, а христиане, плача от счастья, станут целоваться и кричать: «Крит воскрес!» – «Воистину воскрес!»
Идоменеас вытер мокрые от слез глаза и почувствовал, как на сердце стало легче.
А вот учителя не согрели его страстные слова.
– Но ведь тогда и тебя, и меня давно на свете не будет. Не суждено нам увидеть этого воскресения. Так и умрем рабами…
Идоменеас сочувственно посмотрел на приятеля.
– Да как ты не можешь понять, что мне не нужна свобода для себя лично! Я живу в аду рабства, и тем не менее я свободный человек! Вкус свободы я ощутил за много поколений до своего рождения и умру свободным, потому что всю жизнь боролся за освобождение! Понимаешь?
– Нет, – вздохнул учитель. У него не шли из головы жена, ее дармоед братец, ключи от дома, которых он так и не получил.
– Ничего, когда-нибудь поймешь, – уверенно ответил Идоменеас. – Ты сейчас погружен в мелочные заботы, разъедающие человеческую душу… Душа – это львица, и заботы – жалкие вши. Когда-нибудь ты их выведешь.
На пороге появилась Доксанья. Идоменеас, сидя спиной к двери, не заметил ее. Старуха сделала знак учителю: мол, пора перевести разговор на еду.
Тот сразу оживился: у него с самого утра маковой росинки во рту не было.
– Голодного медведя танцевать не заставишь, – обратился он к Идоменеасу. – Вот ты толкуешь о высоких идеалах, а у меня живот подвело. Весь день ничего не ел, да еще не спал ночью, к выступлению готовился.
– Велика беда! – отмахнулся Идоменеас. – Хлеб насущный – это мелочи, тоже вроде вшей.
– Но если их не будет, львица тут же издохнет, – смеясь, сказал учитель.
Идоменеас хлопнул в ладоши.
– Эй, няня, наш гость проголодался! Тащи сюда все, что есть в доме.
– Я сейчас, я мигом! – заторопилась обрадованная старуха.
– Поужинаем вместе, – сказал Сиезасыр. – Один есть не буду. Можно считать еду мелочной заботой, но взгляни с другой стороны: вынужденное голодание – ведь это, в сущности, те же вши.
Друзья захохотали. Так всегда бывает: мучишься, мучишься, а стоит свести все к шутке – сразу легче на душе делается. Вошла Доксанья с подносом, уставленным яствами. Ее морщинистое лицо светилось от удовольствия. Солнце село за горизонт, день миновал, поэтому Идоменеас, составив компанию другу, не нарушил обета. Они с аппетитом поели и даже выпили немного старого вина за грядущую свободу.
Стемнело, и учитель с ужасом вспомнил о том, что приближается время возвращаться домой.
– О чем задумался? – спросил Идоменеас.
Сиезасыр не ответил.
– Ты чего помрачнел, кум? Семейная жизнь не ладится?
Тот подошел к окну, вздохнул.
– Поздно уже, пора идти.
Вот и пролетел у Сиезасыра медовый месяц. Скоро сорок дней после гибели Манусакаса. Его старший сын, Тодорис, никак не успокоится в своей глухой деревне. Дядя Михалис жестоко обидел его, назвав молокососом.
– Сколько тебе лет? – спросил он тогда.
– Семнадцать.
– Не лезь не в свое дело! Молод еще!
Семнадцать лет, видите ли, мало! Да он в свои семнадцать лет на любое мужское дело годен! Может впрячься вместе с быком Русосом в плуг и вспахать все поле, может девку повалить и обрюхатить, может подстеречь Хусейна, племянника Нури-бея, первого турецкого забияку в Петрокефало, и вонзить ему нож в горло… А он – «не лезь не в свое дело»!
