– Мама, за что меня дядя обидел? – все время пристает он к Христине.
Завтра уж сорок дней, как убили Манусакаса, а вдова его ежедневно приходит к нему на могилу – рыдает, царапает ногтями землю.
– Дядя прав: не возмужал ты еще, Тодорис. Он сам отомстит за кровь твоего отца.
– Но когда же, мама? Когда?! Завтра сорок дней, а мы едим себе, пьем, работаем, как будто так и надо! Неужели тебе не снится отец? Ко мне он каждую ночь приходит с укорами…
Юноша устремил тоскующий взгляд вдаль, туда, где у подножия горы раскинулось под солнцем Петрокефало. Он знал, что там живет много богатых турок, и среди них племяш проклятого бея. Потому и не мог оторвать от той деревни горящих глаз. Загорелые щеки парня уже начали покрываться легким пушком, и на груди появилась темная поросль. Большую часть года он проводил в горах с отарой, но теперь ему становилось все тягостнее переносить одиночество, и по воскресеньям он норовил спуститься в деревню, поглядеть на девушек. А когда убили отца, и вовсе в горы не вернулся – послал вместо себя брата Костандиса. Стал он носить отцовские сапоги, жилет, повязывал голову платком, как дядя Михалис, не расставался с доставшимися от отца кинжалом и кисетом и все чаще наведывался в Петрокефало.
– Ну я пошел, мама. – Он быстро поднялся с могилы.
– Куда, сынок?
– В Петрокефало. Тебе ведь нужны были гранаты для кутьи. Пойду принесу. У деда они висят на балке.
Из-под черного кушака сверкнул кинжал со следами крови. Тодорис сам вынул его из груди отца, когда того нашли под каменным дубом. Мать хотела обмыть кинжал, но Тодорис не дал.
– Эту кровь только кровью можно смыть! – сказал он и сунул окровавленный кинжал за пояс. С тех пор парень даже ночью клал его себе под подушку.
– Оставь ты этот нож, Тодорис, – просила мать. – Пока будешь держать его под подушкой, отец будет во сне являться к тебе…
– Я этого хочу, мама, – отвечал сын. – Пусть является. – И, перекрестившись, опять клал кинжал под подушку.
Поглубже засунув кинжал за пояс, Тодорис решительно двинулся с кладбища.
– Будь осторожен, сынок! – крикнула ему вслед мать, услыхав, как грохочут у него под ногами камни. – Заклинаю тебя, ведь ты у меня теперь единственная опора!
Но Тодорис уже скрылся из виду.
На тропинку, вьющуюся меж кустов вереска, прямо ему под ноги выскочил заяц. Точным ударом палки Тодорис сбил его, схватил за лапы и размозжил зверьку голову о камень.
Вот и гостинец деду. Старик любит полакомиться дичью, благо все зубы у него еще целы.
Довольный собой, Тодорис двинулся дальше с добычей в руках. Добрый знак, подумал он, неспроста попался мне этот заяц. Вот так же и Хусейна схвачу за ноги да размозжу ему башку. Правда, он все же не заяц, руки у него крепкие. Сперва надо будет побороться.
Вчера Тодорис вызвал турка свистом с гумна.
– Эй, Хусейн! Ты не забыл, что послезавтра сорок дней, как твой дядя Нури убил моего отца?
– Чтоб ему в гробу перевернуться! – хохотнул Хусейн.
Глаза у Тодориса налились кровью, по телу прошла дрожь.
– Ну чего уставился, гяур? Ходят тут всякие, от дела отрывают!
– Ладно, не хорохорься, давай померимся. Турок буду, если не положу тебя на обе лопатки!
– Меня?! Ах ты, деревенщина! Где будем бороться? Назначай встречу!
– На том самом месте, где убит мой отец. Под большим каменным дубом. Послезавтра, как исполнится сорок дней… Рано утром, чтобы никто не видел и не знал.
– На ножах, что ли?
– На ножах.
На том и расстались. Хусейн вернулся на гумно, а Тодорис, придя домой, сел на пороге, вытащил из-за пояса кинжал и собрался было его наточить, да передумал: нельзя, чтоб с кинжала стерлась кровь, – и спрятал обратно за пояс. Затем встал, вышел на дорогу, прислонился к стволу дерева.
Неподалеку у колодца девушка набирала воду. Наполнив кувшин, поставила его на плечо и собралась идти, но неожиданно поймала на себе взгляд Тодориса и вся залилась краской. Он тоже невольно покраснел, залюбовавшись ею: загорелая, стройная, круглолицая, черные брови вразлет, а миндалевидные глаза смотрят настороженно, но и лукаво.
– Везет мне сегодня, вот и Фросаки встретил, – пробормотал Тодорис. Сердце у него радостно екнуло.
Он огляделся: вокруг ни души. Во всем мире словно осталась только одна эта девушка с золотым солнечным нимбом над головой. Тодорис мгновенно очутился у колодца.
– Здравствуй, Фросаки! – Он посмотрел ей прямо в глаза, потом обвел взглядом фигурку, маленькие загорелые ноги в деревянных сандалиях.
– Здравствуй, капитан Тодорис, – с вызовом ответила девушка. – А ты, я гляжу, с зайцами воевал!
– Сперва с зайцами, – улыбнулся парень, – а потом и на турок войной пойду.
Быстро озираясь по сторонам, Фросаки опустила на землю кувшин.
– Пить хочешь?
– Еще как! Только кто же мне, горемычному, даст напиться?.. – Не сводя глаз со смущенной девушки, Тодорис тихо добавил, – завтра сорок дней, как убили отца. Поможешь моей матери кутью делать? Придешь? Другие девушки тоже придут.
– Не знаю, отпустит ли мать, – отозвалась Фросаки. Но потом, подумав немного, выпалила, – а не отпустит – все равно приду, раз ты просишь. Как же можно обидеть славного капитана Тодориса?
Голос ее звучал насмешливо, но в нем чувствовалась скрытая нежность. Она и сама себе боялась признаться, что этот парень давно снится ей по ночам.
Тодорис вдруг подумал о завтрашней схватке с Хусейном.
– Скажи, Фросаки, если меня убьют, ты будешь плакать?
– Что это тебе в голову взбрело? – испугалась девушка.
– Мало ли… Всякое может случиться… Так будешь плакать?
Она было опять хотела ответить шуткой, но, видно, не справилась с собой: губы задрожали, глаза наполнились слезами.
– Зачем мучаешь меня, Тодорис? – прошептала она с горечью. – Знаешь ведь, что без тебя мне свет не мил!
– А раз так, значит, со мной ничего и не случится! – радостно воскликнул парень. – Тогда сам черт мне не страшен!
Вдалеке показались две девушки с кувшинами. Фросаки торопливо утерла глаза, вновь поставила резной кувшин на плечо и пошла прочь как ни в чем не бывало. А Тодорис, весело насвистывая и размахивая убитым зайцем, вернулся к себе в дом.
На другой день, после воскресной обедни, отец Григорис вышел на паперть и встал рядом со смуглым пономарем. У того в руках был тяжелый поднос с кутьей, густо посыпанной сахаром, орехами и зернами граната. Сверху корицей было выведено имя «Манусакас». Односельчане подходили по одному, протягивали руку, священник наполнял ее кутьей, бормоча:
– Упокой, Господи, душу его!
