Отойдя на несколько шагов, все принимались жевать, пачкая усы корицей и сахаром.
– Как быстро сорок дней миновали! И летит же время! – сокрушались люди.
– Это не время летит, а жизнь наша…
Старая Катериньо, мать полевого сторожа, рассказала, что вчера ночью видела, как Манусакас блуждал вокруг села. Ее собака, учуяв покойного, вся ощетинилась, хотела залаять, но так и замерла с раскрытой пастью. До сих пор не может закрыть.
– Оборотнем сделался, бедолага! – перекрестившись, сказал какой-то старичок. – Ведь не своей смертью помер. Потому и силы у него хоть отбавляй. Вот и не успокоится никак…
– Ну да, дух его мести требует, – поддержал другой. – О чем только думает капитан Михалис? Столько времени прошло!
Тут на паперть влетел запыхавшийся, дрожащий Кокольос, церковный сторож. Священник уже раздал кутью, дозволил прихожанам слизывать с подноса остатки, потом подошел к Кокольосу, и их обступил народ.
– Да отдышись ты! Опять, видно, что-то стряслось! Господи, спаси и помилуй нас.
– Хусейн, племянник Нури-бея, лежит убитый!
– Где?!
– Под каменным дубом!
– Кто убил?
– Бог его знает! В Петрокефало страшный переполох. Наши все позапирали двери, оружием запасаются. Турки положили убитого во дворе мечети и ходят прощаться с ним. Все злые, сыплют проклятьями, грозят сжечь Ай-Яннис.
– Да мы-то тут при чем?
– Говорят, кто-то из нашей деревни убил – вроде бы месть за кровь Манусакаса. Требуют, чтоб выдали им Тодориса.
– Надо предупредить вдову, – решил священник. – Тодорис пускай бежит в горы…
Юноша тем временем достал отцовское ружье и серебряные пистолеты, насыпал пороху. Затем открыл отцовский сундук и вытащил спрятанный на дне греческий флаг. Обмотал его вокруг тела и торопливо зашагал в горы. По пути забежал к пасшему стадо брату Констандису и велел ему, ежели спросят, говорить, что в глаза его не видел. Попрощаться с матерью не успел, потому попросил брата передать ей, что у него все в порядке, он просит ее благословения. У Костандиса разжился хлебом и сыром, отправился высоко в горы, к друзьям-пастухам. Отсижусь у них в овчарне, а если низами и туда доберутся, мы с ребятами развернем знамя и дадим им настоящий бой – такие планы строил Тодорис.
Ближе к вечеру двое вооруженных турок остановились у дома Христины. Сначала стукнули тихонько, потом сильнее и, наконец, принялись колотить в калитку изо всех сил. Но никто не откликнулся.
Подошел старый турок с вязанкой дров за плечами.
– Добрый вечер, мусульмане! Уж не Тодориса ли ищете? Так нет его: улетела птичка в горы!
– Откуда знаешь, дед Ибрагим? Сам видел?
– Своими глазами, клянусь Магометом. Оседлал гяур гору, как коня. Я от страха в кусты залез, а когда выглянул оттуда, его и след простыл.
Турки выругались, несколько раз ударили кинжалами в дверь и ушли. По дороге, пролегавшей меж двумя деревнями, они встретили бабку Катериньо, ту самую, которой явился оборотень. Насобирав целую котомку дикой спаржи, она, довольная, торопилась домой: из двух оставшихся яиц и спаржи выйдет неплохой ужин для сына.
Туркам надо было на ком-то сорвать свою злость; они набросились на несчастную старуху и несколькими ударами кинжалов прикончили ее.
– На безрыбье и рак рыба! – процедил один, вытирая лезвие собранными бабкой травами.
Весть о зверстве турок быстро облетела всю округу. Началась резня. Дня не проходило, чтобы не был найден на дороге зарезанный грек или труп турка, зарытого в землю в собственном саду или брошенного в пересохший колодец. Волна убийств докатилась и до Мегалокастро.
Однажды турки подпоили Сулеймана, сеиза паши, и принялись натравливать его на греков.
– Раз уж ни у кого больше храбрости не хватает, придется тебе расправиться с неверными. Начни с капитана Михалиса!
Сулейман, вооружившись ятаганом, который подарил ему на байрам повелитель, бросился в греческий квартал. Услыхав его грозные выкрики, христиане хватали в охапку детей и запирали двери. Все улицы мгновенно опустели. Случайный прохожий, завидев издали разъяренного арапа, стучался в первую попавшуюся калитку.
– Ну вот, опять началось! Быть пожару на Крите! – говорили люди.
Одни цепенели от страха, другие глухо роптали, третьи вытаскивали спрятанные на чердаках сабли и счищали с них ржавчину.
У источника Идоменеаса арап остановился перевести дух. От выпитой ракии и полуденного зноя пот струился у него со лба. Сулейман сунул голову под струю прохладной воды и принялся обливаться. И вдруг в просвете между расставленными ногами увидал на другом конце улицы капитана Михалиса. Сеиз схватил ятаган и с ревом кинулся к нему.
Грек остановился, хотел было повернуть от греха подальше, но устыдился за себя. Приоткрылась калитка, выглянула простоволосая жена Красойоргиса.
– Чего стоишь, капитан Михалис? Заходи скорей!
Но он, не отвечая, снял большой платок и намотал его на руку. На противоположной стороне улицы тоже скрипнула калитка. Показалась кира Пенелопа, следившая за происходящим.
– Сосед, ради всего святого, заходи ко мне, спрячься!
Арап, топая огромными ножищами, приближался. На улицу выбежала кира Катерина.
– Михалис, Михалис, пожалей нас! – вскрикнула она.
Сулейман, злобно скрежеща зубами, посверкивая белками глаз, уже стоял рядом с капитаном Михалисом.
– Ага, попался, гяур! – он взмахнул ятаганом.
Кира Катерина хотела заслонить собой мужа, но капитан Михалис оказался проворнее: он со всей силы ударил арапа кулаком в живот. Сулейман застонал и грохнулся наземь, перегородив своим телом узкую улочку. Капитан Михалис нагнулся, вырвал у него ятаган, перешагнул через распростертую тушу и зашагал к своей калитке.
– Твое дело – за домом глядеть, – бросил он жене.
Они вошли во двор: впереди капитан Михалис, позади Катерина. Она вынесла мужу чистую рубаху, он переоделся, умылся и немного отошел, потому что, когда рассматривал острый ятаган, под усами как будто даже мелькнула улыбка.
– Слышь, жена, отдай-ка эту штуковину Трасаки – карандаши чинить…
В тот же вечер два турчонка, муэдзиново отродье, подстерегли и отколошматили святого человека – Бертодулоса, изодрали в клочья соломенную шляпу, сорвали накидку – едва он ноги унес.
А наутро нашли муэдзина, привязанного к Большому платану. Был он в чем мать родила, посинел от холода, только борода его и согревала. Чтоб не кричал, ему заткнули рот его же собственной чалмой. Когда его отвязали, растерли ракией, напоили горячим отваром шалфея, он опомнился и заговорил. Оказалось, его схватили в полночь двое греков – один с огромными, как у дикого кота, усами, другой хромой. Вначале они собирались отрезать ему бороду, да у обоих не нашлось ни ножа, ни ножниц, потому злоумышленники ограничились тем, что заткнули рот, привязали, плюнули на него несколько раз и ушли в сторону порта.
