Когда слух об этом достиг паши, он рассвирепел и отдал приказ хватать всех хромых без разбору и бросать в темницу. Приходили и за капитаном Стефанисом, но, по счастью, не застали дома. В темнице их избивали, поили касторкой, чтобы вырвать признание, но хромые держались молодцами: ни один слова не вымолвил. Через три дня паше надоело содержать эту ораву человек в тридцать, и он их выгнал, а гнев свой обратил на Сулеймана.
– Ах ты, сарацин вонючий! – кричал он, нахлестывая его бунчуком по спине. – Впредь запомнишь, скотина, как Турцию позорить!
В конце концов, он повелел бросить арапа за решетку и заковать в железные цепи.
Из Африки дули засушливые южные ветра, насквозь продувая жилища и поднимая густую пыль, которая набивалась в нос, рот, уши. Днем даже собаки прятались куда-нибудь в тень, не говоря уже о людях. У Барбаянниса торговля шла бойчей некуда, только и бегал по домам да по лавкам со своим шербетом. Этому сухощавому старичку, казалось, не страшны ни летний зной, ни зимняя стужа: его и освежали, и согревали думы о вырученных деньгах.
На бахче уже зрели арбузы, дыни, сладкие тыквы. Каждое утро крестьяне привозили их целые горы и сваливали на площади у Большого платана или у Трех арок. На базаре появились первый виноград и ранний кисло-сладкий инжир. Земля в этот год родила щедро, торговцы за ней и не поспевали. Каждый из кожи вон лез, чтобы сбыть свой товар, хоть на вес, хоть на глаз, хоть все зараз. А беднота покупала по дешевке и радовалась. Если до сумерек торговцу не удавалось все распродать, он бил в ладоши и кричал:
– Задаром! Отдаю задаром!
И к нему со всех сторон сбегались ребятишки и нищие, которые перед закатом непременно стекались к площади в надежде полакомиться на дармовщинку.
В сумерках хозяйки поливали дворы, отчего земля будто облегченно вздыхала, потом собирались вместе то у одной, то у другой посудачить за рукоделием.
В воскресный вечер все пришли во двор Красойоргиса. Его жена выставила угощенье по случаю именин своего первенца Андрикоса, закадычного дружка Трасаки. Этот чертенок тоже нрава был буйного: служанка Ясемья боялась попадаться ему под горячую руку – тарелкой мог запустить. А мать страшно гордилась сыном и приговаривала:
– Настоящий мужчина растет!
Сейчас соседки лакомились миндальной халвой и наперебой желали ей:
– Дай Бог здоровья твоему сыну! Как подрастет – пусть станет капитаном в горах или старейшиной в городе!
– Пошли ему Господь жену богатую да красивую! Чтоб этот двор был полон таких же бесенят, как твой Андрикос!
Вдруг в калитку ворвалась кира Пенелопа, бледная, заплаканная, в грязном платье. Хотела что-то сказать соседкам, но не сумела – разрыдалась. Все засуетились вокруг нее. Хозяйка принесла вишневой воды. Та стала пить, захлебываясь.
– Что с тобой, соседка? Успокойся! Расскажи, чего стряслось!
Кира Пенелопа осушила стакан и с трудом пробормотала:
– Димитрос… мой Димитрос…
– Да что с ним такое? Неужто заболел?
– Ушел…
– Как – ушел? Куда?
– Взял зонтик и ушел…
– Да куда ушел-то, скажи толком!
– В горы ушел опять…
– В горы? А чего он там забыл?
– От тоски, видать… Вот и в тот раз то же самое было… в семьдесят восьмом, во время восстания… Точно так же взял зонтик и ушел…
– Ох, соседки, не к добру все это! – воскликнула кира Хрисанфи, хлопнув себя по коленям. – Помяните мое слово: еще одно восстание будет…
– Типун тебе на язык!
– Помяните мое слово… – повторила кира Хрисанфи. – Заметили, что перед землетрясением мыши разбегаются? Димитрос, видать, чует восстание.
– И ведь ничего, кроме зонтика, с собой не взял! – причитала кира Пенелопа. – Кто его в горах накормит, кто обстирает?! Какой от зонтика прок?.. Опять, как тогда, вернется кожа да кости!..
– Ну и слава Богу! – попыталась успокоить ее жена Красойоргиса. – Ты погляди на моего – лучше, что ль: с жиру едва не лопается!
Но никакие утешения на киру Пенелопу не действовали. Она разинула рот, чтобы снова завыть, но хозяйка поставила перед ней блюдце миндальной халвы, и та мгновенно отвлеклась.
– Кира Катерина, а как поживает капитан Михалис? – перевела разговор жена Красойоргиса. – Что-то его давно не видно.
– Да где ж его увидишь: уходит из дому на рассвете, возвращается за полночь! – отозвалась капитанша и, тихо вздохнув, добавила, – но здоров, слава Богу.
Капитан Михалис и в самом деле был здоров, только места себе не находил, как зверь в клетке. Каждый день, оседлав свою кобылу, выезжал он в степь. У арки Пендевиса сворачивал к хутору Нури-бея. Из-за олив и кипарисов глядел на заново перекрытую крышу, и сердце у него в груди начинало бешено колотиться.
– Погоди, потерпи еще немного, – уговаривал он себя, – пока поправится…
По вечерам Али-ага приносил с хутора последние новости.
– Сегодня хотел уж встать, да не смог – так и рухнул на кровать.
Или:
– Сегодня встал, арап вывел его во двор. Я спрятался за корытом и все видел… Не поверишь, капитан, я его не узнал: такой бледный, исхудалый, все лицо в морщинах! От былой красоты и следа не осталось.
Или (через несколько дней):
– Сегодня вышел сам, без арапа, и встал на пороге. Заметил меня. Я подошел, хотел поздороваться с ним, но он махнул рукой: убирайся, мол. Ну я и давай Бог ноги…
Спустя еще какое-то время:
– Сегодня арап посадил его на коня, и он немного проехал. Арап бежал сзади, чтоб подхватить, ежели свалится. А конь шел так тихо, осторожно, будто все понимал…
Так проходили дни и недели, и вот однажды Михалис сидел в полумраке своей лавки и поджидал Али-агу.
– Радуйся, капитан, он здоров! – вбегая, воскликнул тот. – Мустафа-ага ушел с хутора со словами: «Я тебе, Нури, больше не нужен. Все теперь в руках Аллаха!» А Нури под вечер оседлал коня и поехал на прогулку. И арап уже не бежал за ним.
– А как он выглядит? Окреп, поправился, прежним красавцем стал?
– Нет, пока еще худой, желтый как лимон и грустный. Ничего не ест, так нянька старая сказала, не пьет, не спит – только вздыхает. А нянька возьми да спроси его, когда ж хозяйка пожалует на хутор. Нури-бей пошатнулся, едва не упал, голова, видать, пошла кругом. Глаза мутные, смотрит на няньку и молчит.
– Надоел ты мне своей болтовней, Али-ага. Ступай прочь!
Но старый турок медлил: явно хотел еще что-то сказать, но не решался.
– Ну, чего мнешься? Говори, что хочешь сказать, или проваливай.
Али-ага перешел на шепот.
– Ходят слухи, капитан… – начал он и опять запнулся.
