– Послушай, Барбаяннис, грустно мне что-то, – заговорил паша. – Рассказал бы сказку посмешнее, легче станет.
– И у меня на душе грустно, – ответил Барбаяннис, часто мигая своими маленькими острыми глазками. – Все мои смешные байки позабыл, помню только про драконов, помню только про колы да виселицы… А как засмеюсь, сразу челюсти сводит…
– Ну и пускай сводит, Барбаяннис, все равно, будь добр, соври что-нибудь!
– На свой вкус, паша-эфенди? А не рассердишься? Мало ли что мне в голову взбредет?
– Говори! Кто ж на юродивых сердится!
– Ну гляди! А то взбредет мне что-нибудь в голову, так ты потом мне ее и снесешь?
– Да зачем мне твоя голова? Говори, не бойся!
– Ну слушай. Вот подбивает меня нечистый рассказать тебе одну сказку, которую я слышал от деда, а деду рассказал его дед, а тому – его дед… Одним словом, тянется эта сказка со времен падения Константинополя.
– Так-так… Погоди, раскурю кальян, чтоб не заснуть.
– Было это в те давние времена, когда звери еще разговаривали с человеком и с виноградными лозами… Однажды козел влез на виноградник и принялся обгладывать лозу… Грызет и грызет, а она стонет от боли – у нее ведь тоже есть душа, повелитель. Терпела, терпела – да вдруг как крикнет: «Грызи, козел, нагуливай мясо и жир, чтобы получилось из тебя хорошее жаркое! Обожди, я еще и веток дам для вертела!» Слышь, паша? «Еще, – говорит, – вина дам, чтобы люди пили и пели, когда будут тебя есть, а Барбаянниса посажу вертел поворачивать…»
– Барбаянниса? Какого Барбаянниса? Что-то я в толк не возьму! – Паша потянулся и зевнул.
– Терпение, паша-эфенди, придет время – поймешь.
– Да сам-то ты понимаешь? А то ведь юродивые несут, сами не знают что…
Глаза у Барбаянниса злобно сверкнули.
– Где уж мне понять! Но мой дед, царствие ему небесное, как раз на Пасху, когда козу резал, объяснял мне так: «Козел – это султан, виноградник – это Крит, виноградная лоза – критянин, а Барбаяннис – мой внук».
– Вон отсюда, гяур! – взвизгнул паша и потянулся за нагайкой.
Барбаяннис скатился по лестнице и, сверкая худыми пятками, помчался по темным переулкам. Сабля путалась у него между ног, он падал, но мигом вскакивал и несся дальше. Только уже возле своей хижины остановился и осенил себя крестом.
– Господи Иисусе, Спаситель мой!.. И как это ты, Барбаяннис, осмелился на такое?
В эту ночь паше плохо спалось. Едва смежит веки – тотчас перед ним возникает козел, виноградник и вертел. Шайтан бы их побрал, этих гяуров! И откуда берут они свои притчи?! Сплетут такой причудливый узор, а в конце будто бритвой тебя по горлу.
Он поднялся засветло, вызвал к себе турецких старейшин и строго-настрого наказал:
– Всем сохранять спокойствие! Греков пальцем не трогать! Иначе крах! Мне тут такое рассказали про некоего козла… – И для пущего устрашения пересказал старейшинам Барбаяннисову сказку.
Затем пошел по греческим домам, оставленным хозяевами и тотчас занятым сбежавшими из деревень турками. Они взламывали двери, разводили костры прямо в комнатах или на террасах, селились по нескольку семей вместе…
– Возвращайтесь в свои деревни! – кричал паша. – Кто вас надоумил?.. И не трогать гяуров! Клянусь Магометом, мы же все погибнем! Вот, сказывают, один козел… – И опять повторял страшную притчу.
Так ходил он по всему городу в сопровождении арапа, и в завывании ветра ему слышались зловещие пророчества виноградной лозы.
Турки немного поутихли. Капитан Михалис смог наконец заснуть ночью, и ему приснился странный сон. Будто где-то в поле собралось много народу. Музыканты с трубами, флейтами, барабанами играли национальный гимн. Долго играли, но их как будто никто не слышал. Внезапно появился какой-то критский богатырь с огромным подносом, уставленным рюмками, и начал угощать всех ракией. Люди пили, и в голове у них прояснилось настолько, что они сумели расслышать слова гимна:
Доблесть древнего народа,
Возродившаяся вновь,
Здравствуй, гордая Свобода,
Здравствуй, эллинов любовь!
[57]– К чему бы это? – пробормотал капитан Михалис, протирая глаза. – Вот уж истинно говорят, будто, когда мы спим, душа властвует над нами! А ведь душа глупа, еще глупее, чем Эфендина.
Много позже, в горах, ведя бои с турками, понял капитан Михалис значение этого сна.
Было воскресенье. Катерина и Риньо пошли в церковь и младенца с собой взяли, чтоб своим плачем не сердил отца. Трасаки побежал к своему приятелю Андрикосу. Капитан Михалис был рад остаться дома один. Он осмотрел свое хозяйство: в кладовой припасов хватит надолго. И муки, и вина, и оливкового масла вдосталь. С балок свисали длинные связки гранатов, айвы, лука. В доме тоже все благополучно: чистота, порядок, везде ковры, сундуки ломятся от белья. Вот и хорошо, пускай турки полюбуются, когда придут грабить. Помнится, отец рассказывал, что в 1821 году перепуганные христиане, спасаясь от резни, тащили с собой в горы все, что могли, а дед все бросил как есть. «К чему, – говорит, – позориться? Бес с ним, с добром, зато эти псы увидят, что мы живем в достатке!» Вот и он, внук своего деда, довольный, вернулся в свою комнату, стены которой были увешаны оружием. Сел под божницей, закурил. Мысленно он уже вел людей на подвиги. Перед глазами встала объятая пламенем крепость. И какой-то всадник – вылитый он, с такой же бородой, в тех же башмаках и с черным платком на голове, – ломает двери, рушит минареты, врывается в турецкие дома… Вон и зеленые ворота усадьбы. В саду поблескивает красно-зеленый фонарь. Он разбивает стекляшки, и все тонет во тьме. Затем медленно поднимается на второй этаж, пьянея от запаха мускуса. Кругом мрак, и только впереди, в конце благоуханного коридора, светятся две маленькие ножки…
Капитан Михалис взревел, выхватил из-за иконы кинжал с черной рукояткой и вонзил себе в бедро. Хлынула кровь, но он и не подумал ее остановить. Лишь немного успокоившись, перевязал рану и упал на постель. Послышались голоса вернувшихся из церкви жены и дочери. Капитан Михалис открыл глаза и стал прислушиваться к разговору.
– Трасаки еще не приходил? – спросила мать, разжигая огонь.
– Куда там! – рассмеялась Риньо. – У них служба так рано не кончается!
Трасаки каждое воскресенье в знак протеста служил в хлеву Красойоргиса свой молебен. Сперва рано утром мальчишки караулили своих сверстников на подходе к церкви. Только появится кто в праздничной одежде да с чистым платочком, в котором завернута монетка, тут же бросаются к нему и когда уговорами, а когда и силком тащат в хлев.
– Нечего, – говорят, – в чужую церковь ходить, когда своя есть!
Осла Красойоргиса привязывали в углу. Один из мальчишек вставал на пороге, изображая церковного старосту, собирал в небольшую миску монеты и выдавал каждому по спичке вместо свечи. Николас, самый рослый из всех, напяливал бумажный колпак и маску, сохранившиеся с масленицы, с важным видом взбирался на осла и сидел на нем, непрестанно что-то бормоча: он был за митрополита. Андрикосу, сыну Красойоргиса, отводилась роль дьякона. Он раздобыл где-то кадило, насыпал туда раскаленных углей и обкуривал ладаном «прихожан», которые, благочестиво склонив головы, крестились. Некоторые даже истово отбивали поклоны, после чего все руки, колени и лбы у них были в навозе. А Трасаки вставал посреди хлева и принимался нараспев вместо Евангелия читать «Робинзона Крузо». Сначала слышался только его голос, но потом все «верующие» расходились и начинали голосить кто во что горазд. Один затягивал амане, другой распевал частушки, третий – песню, выученную в школе: «Высоко в горах, где стоит одиноко церквушка…»
