– Будь он проклят, этот телеграф! Прямо как собака! Голова здесь, на Крите, а хвост в самом Константинополе. Схватят ее за хвост, и начинает лаять, беду накликать!
– Какую беду, Али-ага? Говори толком, – допытывался Красойоргис.
– Сказали сегодня паше по телеграфу, что завтра на Крит прибывают аскеры! С пушками, с конницей и под зеленым знаменем Пророка!
– Ох, бедный мой Димитрос! Его же первого схватят! – запричитала кира Пенелопа, всплеснув пухлыми руками.
Али-ага продолжал докладывать, какую радость вызвало это известие в кофейнях: турки порешили взять оружие и идти завтра в порт – присягать знамени Пророка. Окруженный внимательными слушателями, рассказчик горделиво приосанился, понимая, что он уже не убогий старичок, которым все помыкают, а важная персона: от того, какие вести он принесет, что скажет, зависит, может быть, жизнь людей. Так что Али-ага старался и говорить басовито и размеренно, и глядел на всех даже с некоторым высокомерием. Правда, стоило появиться капитану Михалису – сразу тушевался.
– Надо капитана Михалиса позвать, послушаем, что он скажет, – робко предложил Мастрапас, его глаза округлились от ужаса. – Я так думаю, что завтра и носа на улицу показывать нельзя!
– Истинно говоришь, – поддержала его кира Хрисанфи. – Пусть Господь меня простит, но к вечерне я ни за что не пойду!
Она тоже ночевала в доме капитана Михалиса, потому что брат все время пропадал у Эмине. «Вместо того чтобы окрестить ее, сам басурманом стал», – с досадой думала она, но помалкивала.
В эту ночь все спали, как говорится, вполглаза: каждый думал, как бы спастись, пока не поздно.
А утром в порту затрубили трубы, заалели турецкие фески, в воздухе запахло чем-то тяжелым, словно в мечети. Трасаки спозаранок сбежал из дому, вскарабкался на скалу у входа в порт и жадными глазами смотрел на происходящее… Вот причалил черный корабль, с него повалили косоглазые, щербатые, прокаленные на солнце аскеры. Выгружали трубы, барабаны, пушки, сводили на берег коней. За аскерами хлынула гомонящая толпа дервишей в зеленых рясах, высоченных белых чалмах, с ятаганами за поясом. На молу заморские гости развернули зеленое знамя и начали плясать вокруг него.
Трасаки подошел ближе. Дервиши, прихлопывая, затянули унылую песню, однако постепенно вошли в раж. Пляска становилась все стремительнее, дервиши наступали друг другу на ноги, вертелись волчками. Ветер яростно трепал рясы. В запале, выхватив ятаганы, бесноватые принялись биться. Потекла кровь, послышались стоны… И так же постепенно ритм движений стал ослабевать, оружие снова оказалось в ножнах, крики и завывание сменились еле слышным бормотанием: дервиши устали…
В полдень Трасаки вернулся домой и свистящим шепотом сообщил об увиденном.
– Чего шипишь? Испугался? – хмуро спросил отец.
– Кого? Аскеров? Да ни капельки!
– А дервишей?
– Тоже нет…
– Так кого же?
Трасаки замялся.
– Говори! – Михалис взял сына за подбородок и заглянул ему в глаза.
– Зеленого знамени…
В Мегалокастро воцарилось зловещее затишье. Люди точно онемели. У митрополита и у паши по нескольку раз в день устраивались секретные совещания. Ворота крепости открывались теперь только на один час, впуская напуганных и злых турок из деревень со всем скарбом и детьми. В мечетях для них места уже не было, поэтому они изгоняли греков из их жилищ.
Митрополит все же отправил Хаджисавваса в Афины с посланием, в котором призывал своих свободных братьев снарядить корабли и спасти от гибели православных критян.
Однажды вечером во дворе у капитана Михалиса был полный сбор. Пришли даже капитан Поликсингис, кир Идоменеас, пекарь Тулупанас, гробовщик Коливас, лекарь Касапакис со своей француженкой; Архондулу с глухонемым братом тоже пригласили, но женщина не удостоила своих земляков: она находится под защитой паши – к чему ей какой-то там капитан Михалис! А ее брат на днях написал масляными красками портрет вельможи, вставил в позолоченную раму и выставил в окне, чтоб доказать свою преданность властям. Паша на портрете получился как живой, даже с бородавкой на носу и волосками, торчащими из ушей. Многие специально стали обходить этот дом, чтоб не смотреть на гнусную рожу.
Соседи сперва расположились, как обычно, на свежем воздухе, но хозяева вскоре позвали всех в дом: не дай Бог, кто с улицы подслушает… Кира Катерина зажгла две большие лампады под портретами героев 1821 года. Капитан Михалис, сидя в углу дивана, исподлобья смотрел на соседей и молчал. Он недолюбливал эти сборища, а особенно ему претило видеть лоснящийся затылок капитана Поликсингиса, новоявленного черкеса. Женщины, усевшись позади мужчин, тихонько перешептывались. Риньо в комнате наверху стерегла малыша, чтобы не докучал никому своим плачем, а Трасаки отвели место здесь, среди взрослых.
– Садись и слушай, – приказал отец. – Пора тебе становиться мужчиной.
Наконец капитан Поликсингис не выдержал затянувшегося молчания.
– А для чего мы здесь собрались, соседи? – спросил он и сердито покосился на сестру, затащившую его в эту компанию. Хрисанфи убеждала, что всем миром они примут важное решение, как спастись от побоищ. А что он может решить без Эмине? Теперь, что бы здесь ни произошло, его это не больно касается…
Услышав голос Поликсингиса, капитан Михалис вскинул голову и хотел было ответить ему: «Чего тебе здесь надо, Поликсингис-бей? Твое место уже не здесь, а в турецком квартале, твой дом теперь за зелеными воротами!» Но сдержал себя. Ведь он хозяин, нельзя обижать гостя.
И тут выскочил Сиезасыр. Он уже немного пришел в себя: время все раны лечит. Ни разу – ни во сне, ни наяву – не приходил и не пугал его отравленный им Дьямандис. Совершив убийство, Сиезасыр постепенно становился храбрее, увереннее в себе. Стало быть, и он мужчина, раз может убивать. В школе он теперь топал ногами, кричал, порол учеников, не позволял им насмехаться над собой, а сейчас, видя, что брат молчит, заговорил сам:
– Мы собрались сегодня здесь, чтобы решить, как уберечься от турецкой резни. Перед нами, мне кажется, три пути: или тихо сидеть по домам, или попытаться уйти всем через крепостные ворота, разбрестись по деревням, или же подождать, какие вести привезет из Афин Хаджисаввас, узнать, когда прибудут греческие корабли и выручат нас. Вот и надо обсудить всем вместе, избрать наиболее подходящий путь и с Божьей помощью принять решение.
Заскрипели стулья, склонились головы, каждый взвешивал свое мнение. Любое действие порождает противодействие, решать было нелегко…
Первым нарушил молчание лекарь Касапакис. Этот изуродованный оспой толстяк получил образование в Париже. Три месяца посещал он юридический факультет, думая, что изучает медицину. Выжав все, что только можно, из отцовских виноградников, он вернулся в Мегалокастро в цилиндре, привез с собой дочь хозяйки, у которой снимал комнату, и открыл здесь аптеку.
