– Иди сюда и слушай: если турки выломают ворота, я вас всех зарежу, чтобы вы не попали им в лапы. Тебя первого, Трасаки. Понял?
– Понял, отец.
– Ты согласен?
– Согласен!
– Только ничего не говори им. Они – женщины, испугаются.
– Ладно.
Отец и сын сказали друг другу все, что было нужно, и умолкли.
Кое-кто из соседей успел выбраться из города еще несколько дней назад. Главным образом те, у кого были дети: Красойоргис, Мастрапас, Коливас, а за ними – кира Пенелопа и кира Хрисанфи. Они переоделись в богатых турчанок, и в общей сумятице им удалось выскользнуть из города и укрыться в полях. Сиезасыр тоже напялил шаровары, подпоясался красным кушаком, нахлобучил на голову белый тюрбан и, спрятав очки за пазуху, незаметно вышел через Лазаретные ворота. Тулупанас с сыном остался. Лекарь вывесил на доме французский флаг, а Идоменеас заявил, что никуда не пойдет, и укрепил у источника флаги великих держав.
– Пусть только посмеют коснуться моих дверей! – сказал он старой Доксанье, которая беспрерывно крестилась.
– А мы когда уйдем? – то и дело спрашивал отца Трасаки: не терпелось поскорее вырваться в горы.
– Мы уйдем последними!
– Почему?
– Подумай сам, – отрезал отец.
Солнце приближалось к зениту. Муэдзины поднялись на минареты с полуденной молитвой, возвещая о милосердии Аллаха.
В городском саду несколько турок, портовых рабочих, взломали дверь в доме цирюльника, вытащили из-под дивана его дочь, самого кира Параскеваса нашли за бурдюками с вином и прирезали на месте. А Перволу схватили и унесли с собой.
Капитан Михалис напрягся: от источника Идоменеаса раздались выстрелы.
– Идут… – прошептал он и взвел курок.
– Идут… – повторил Трасаки и тоже поднял свой небольшой пистолет.
Несколько дней назад отец научил его заряжать и стрелять в цель.
– Что, боишься? – спросил отец и сурово взглянул на сына.
– А чего бояться? Стрелять я умею! – Для равновесия он пошире расставил ноги.
Ружейные выстрелы участились. Уже слышался тяжелый топот. Турки остановились у особняка Идоменеаса и навалились на старые, шаткие ворота.
Кир Идоменеас с утра сидел за письменным столом и обращался к великим державам: «О, сильные мира сего! В то время, когда я пишу эти строки, в Мегалокастро идет резня. Воздух сотрясают выстрелы. Озверевшие турки выламывают двери в домах христиан, насилуют женщин, убивают мужчин, хватают детей и разбивают им головы о порог.
Я поднимаю свой голос, хотя я всего лишь ничтожный человек с затерянного в море острова так далеко от вас, о сильные мира сего! Но со мною – Господь! Он, разгневанный, ходит по моей убогой каморке, смотрит мне через плечо, читает написанное, но ничего не говорит, только кусает губы и ждет, какой ответ вы дадите. Так знайте ж: я пишу вам в последний раз. Мне надоело взывать в пустыне. Если вы опять не ответите мне, я обращусь к Богу, и он…»
Кир Идоменеас поднял голову, услышав грохот. Он выглянул в окно и увидел толпу турок, ломающих ворота.
– Что вам нужно?! – крикнул он. – Разве вы ослепли и не видите над источником флаги великих держав?!
Ответом ему был дружный хохот. Просвистела пуля, зацепила ему щеку, кончик уха и разбила на мелкие осколки висевшее на противоположной стене старинное венецианское зеркало.
Кир Идоменеас отпрянул, приложил руку к уху – ладонь стала липкой от крови. Гнев и досада охватили его: безнравствен и несправедлив мир, где сильные жестоки, а слабые беспомощны! Он приложил окровавленную пятерню, как печать, к посланию в адрес великих держав.
– Вот вам! Вот! – вскричал он. – Вот как заканчивается это послание. Кровь Крита падет на ваши головы, и на головы ваших детей, и на головы детей ваших детей! Слышите меня, Англия, Франция, Италия, Австрия, Германия и Московия?
Тем временем ворота рухнули, и турки с ножами в зубах ворвались во двор. На пороге стояла старая Доксанья и, раскинув руки, загораживала вход. Турки повалили ее и, топча ногами, ринулись в дом. Нашли лестницу, стали взбираться на второй этаж. Старый особняк сотрясался от их топота.
Идоменеас из кабинета слышал дикие вопли и тяжелые шаги поднимающихся турок. Час пробил, подумал он. Держи себя достойно, Идоменеас!
Он посмотрел вокруг, будто хотел сам, по своему желанию, выбрать себе смерть. На стенах не было оружия, да и зачем оно ему? Не саблей он воевал, а умом. Его оружием было перо. И вот Идоменеас принял решение.
– Здесь мой пост, – сказал он, ударив кулаком по столу. – Здесь я сражался, здесь и умру.
И, взяв ручку, сел…
Навалившись всем скопом на дверь, турки сорвали ее с петель. На какое-то мгновение они оцепенели, растерялись, увидев грека, спокойно склонившегося над большим, запятнанным кровью листом бумаги.
– Говори, гяур, куда спрятал сокровища? – закричали турки.
Идоменеас поднял голову.
– Здесь они, – гордо ответил он и показал на свою голову.
Один рассмеялся:
– Твоя голова сундук, что ли?
– А ну-ка разбей ее, Ибрагим, посмотрим, что там внутри! – сказал другой.
И, прежде чем кир Идоменеас успел ответить, турок одним ударом сабли рассек ему голову до самой шеи. По бумаге поползли смешанные с кровью мозги.
Турки разбежались по дому, растащили все – одежду, одеяла, постельное белье, столы – и двинулись дальше.
На углу они встретили арапа Сулеймана, бежавшего с десятком босых турок к дому капитана Михалиса.
– Вы откуда? – спросил он и остановился, переводя дыхание.
– От источника Идоменеаса.
– Только чтоб к капитану Михалису ни ногой, не то пущу вам кровь! Он – моя жертва, запомните!
Сулейман подошел к источнику, умылся. Его мучила жажда, и он принялся пить как бык. Один из его свиты посмотрел на рухнувшие ворота, увидел катающуюся по каменным плитам двора старуху.
– Пошли прирежем ее! – предложил он одному из своих товарищей.
– Да ну, лень мне, Мустафа. У меня уж рука онемела. Режу с самого утра.
– Вперед! За мной! – заорал арап, утолив жажду.
Турки пустились за ним, неистово размахивая ятаганами.
Капитан Михалис слышал, как приближалась распаленная толпа. В хоре голосов он узнал зычный голос арапа. Ну, это ко мне, подумал он и встал на колени за корытом, точно за бруствером. Знаком приказал Трасаки последовать его примеру.
– С нами Христос! Держись, сынок! – прошептал он и перекрестился.
Впервые в жизни отец говорил с ним так ласково и назвал его «сынок». Трасаки зарделся от счастья.
