Толпа приближалась. Турки кричали, подзадоривая друг друга. У ворот арап приказал:
– Двое подставьте спины. Один перелезет и спрыгнет во двор, а то с этой стороны ворота нам не выломать. Но капитана Михалиса пальцем не трогать! Он меня опозорил, теперь я над ним посмеюсь: подвешу к платану и буду от задницы отрезать по кусочку мяса, чтоб накормить всех бездомных собак в городе!
Трасаки, услышав эти угрозы, посмотрел на отца. Тот стоял молча, взяв на прицел верхнюю часть забора.
– Слышал, отец? – спросил Трасаки.
Не оборачиваясь, Михалис процедил сквозь зубы:
– Молчи!
На миг голоса за воротами затихли, послышался шорох и прерывистое дыхание: кто-то карабкался по забору. Капитан Михалис согнулся в три погибели за корытом, видно было только дуло ружья.
Наконец над забором показалась взлохмаченная голова, в зубах у турка был широкий сверкающий нож. Он обвел колючим взглядом двор – ни души. Высунул огромную руку, ухватился за край забора. Капитан Михалис спустил курок, пуля угодила в лоб, рука разжалась, и тяжелое тело плюхнулось на улицу.
– Аллах! – на разные голоса закричали турки, и ворота затряслись от ударов.
В комнате наверху капитанша кормила грудью ребенка, а Риньо через щелку в ставнях наблюдала за происходящим во дворе. Увидев, как с забора свалился турок, она подпрыгнула от радости и восхищенно прошептала:
– Слава твоим рукам, папа!
– Несчастная, чему ты радуешься? – сказала мать. – Жизнь наша висит на волоске. Знаешь, что задумал отец?
– Когда ворвутся турки, он нас зарежет. И правильно сделает!
– Тебе бы мальчиком родиться! – вздохнула кира Катерина. – Неужто не страшно?
– Все умирают, мама. Уж лучше смерть, чем позор!
Они внезапно умолкли, заслышав новые голоса на улице.
– Кажется, это Эфендина! – сказала Риньо и чуть приоткрыла ставень.
Она не ошиблась. Когда мимо Эфендины промчался озверевший Сулейман, у турка засосало под ложечкой. Он любил капитана, хотя тот и заставлял его два раза в год оскверняться. А может, за это он его и любил? Что за жизнь была бы у меня, если б не этот страшный грек? – думал он. Мать бьет, горожане насмехаются, швыряют в меня гнилыми лимонами, денег нет, жены нет, чести тоже нет! Ничего и никого, кроме капитана Михалиса! Благодаря ему каждые полгода у меня большая радость – большой грех. И кто знает, может, после кончины я тоже стану святым, как мой предок? И меня положат в могилу рядом с ним. Пошли Аллах здоровья капитану Михалису. Если б не он, разве я стал бы святым?.. Нет, нет, не позволю, чтобы они зарезали капитана Михалиса! Все же он человек что надо. А какое вино у него в бочках, какие колбасы, какие куры и поросята!
У Эфендины голова пошла кругом. Подтянул он штаны и бросился к дому капитана Михалиса, от тревоги за друга забыл даже, что улицы – это глубокие реки. На Широкой путь ему преградила толпа турок, нагруженных добычей.
– Куда это ты, Эфендина? От кого бежишь?
Эфендина заметался. Арап наверняка уже прибежал к дому капитана Михалиса, выломал дверь и зарезал его.
– Дайте мне пройти, братцы! Побойтесь Аллаха! Я тороплюсь! – захныкал он.
– Кто за тобой гонится, Эфендина? Скажи – тогда пропустим!
И вдруг Эфендину осенило. Он оглянулся и воскликнул:
– Святой Мина!
Турки захохотали.
– Чего ржете? Разве не слышите, как стучат копыта? Я сам видел, как он выезжал из церкви! Слышите? Вот он, вот он! Совсем близко!
У турок волосы встали дыбом. Им показалось, будто они и в самом деле слышат цоканье конских подков.
– Вот он! – опять завопил Эфендина, ужасающе выпучив глаза. – Вот! Вот! Куда же вы, оглянитесь!
Но турок будто ветром сдуло.
Увидев, как они улепетывают, Эфендина и сам перетрухнул. А вдруг и впрямь… Разве во время предыдущего восстания он не видел собственными глазами, как святой Мина бросился верхом на коне и крушил турок, которые ворвались в церковь? Да, теперь Эфендина и сам отчетливо слышал топот конских копыт.
– О Аллах! – завопил он и, подтянув штаны, бросился бежать, что было сил.
Добежав до ворот капитана Михалиса, он увидел арапа с толпой турок, которые пытались их выломать. Эфендина подбежал к ним.
– Бегите, братцы, спасайтесь! Ведь он никого не пощадит! Вон он скачет, слышите?
– Кто скачет, дурень? – оторопел арап.
– Сосед!
– Какой сосед?
– Святой Мина! Вот он!
Все обернулись, но никто ничего не увидел.
– Вот он! Вот он! – кричал Эфендина и в неподдельном ужасе прижался к воротам капитана Михалиса.
Вот бы сплющиться, забиться в щель, чтоб святой Мина проехал и не заметил его. А тот уже показался у источника Идоменеаса, величественный, точь-в-точь как на иконе: загорелый, с курчавой бородой, а седло на вороном коне из чистого золота, и уздечка тоже золотая! И всадник, и конь все увеличивались, пока не достигли исполинских размеров.
– Вот он, выезжает из-за угла! – у Эфендины трясся подбородок.
– Где? Я не вижу! Солнце, что ли, глаза застит?
– Да как же, вот он, вот! Черные волосы, курчавая борода, копье в крови! Ой, увидел нас! Сюда скачет!
Эфендина подпрыгнул и опрометью бросился к порту. За ним, тяжело дыша, затопали турки. Теперь и они услышали конский галоп. А Сулейман, повернув голову, увидел и самого всадника.
– Скорей, братцы, скорей! – закричал он. Его желтый плащ упал на землю, но арап не стал поднимать его, а помчался дальше, только голая спина сверкала.
Вконец обессиленные, они добежали до порта. Утерли лбы, расселись в теньке отдышаться. Эфендина ничком рухнул на каменный причал.
Какое-то время все молчали. Наконец арап открыл рот:
– Да, дешево отделались!
Город стонет под турецким ножом. У христиан осталась одна надежда – на милость небес.
Митрополит не мог больше наблюдать, как режут его паству.
– Да поможет нам Бог! – прошептал он и хлопнул в ладоши.
Вошел Мурдзуфлос.
– Иду к паше, – сказал митрополит. – Давай праздничное облачение.
– Неужто на улицу пойдешь, владыко?! – изумился Мурдзуфлос. – Так ведь там же… Тогда я с тобой!
– Нет, Мурдзуфлос, я пойду один! Помоги облачиться.
Митрополит возложил на себя златотканые ризы, львиную гриву увенчал митрой, взял длинный посох с набалдашником в виде двух сплетенных серебряных змей и снова прошептал: «Да поможет нам Бог!»
Мурдзуфлос аж залюбовался им. Высокий, красивый, борода – словно хрустальная река, а голубые глаза светятся умом и добротой. С него бы Бога Отца писать, подумал пономарь, вот он на золотом облаке спускается в Мегалокастро, чтобы положить конец резне.
