Как-то вечером богобоязненная старая дева расселась на диване и принялась рассказывать Эмине о житии святых, об их постах, о сидении в грязи, о муках и долготерпении: их бьют по одной щеке, а они подставляют другую.
– Как же так, – возразила Эмине. – Ведь ваши мужчины все христиане… Почему же, когда султан дает им пощечину, они стараются выцарапать ему глаза?
– Это другое дело, – отвечала обескураженная кира Хрисанфи, – совсем другое дело… То, о чем ты говоришь, – это родина, а я говорю о вере, понятно?
Но черкешенке было непонятно, хотя она не очень-то расстраивалась по этому поводу.
– Одно скажу: я окрещусь, приму омовение, но, если кто-нибудь, кто придется мне не по нраву, протянет ко мне руку, я выцарапаю ему глаза. И пускай после моей смерти Христос делает со мной что хочет. А пока я жива, не дам себя в обиду.
И вот сидит вечером Эмине у окна и дожидается своего милого с капитанского совета старейшин. Она вымыла голову, расчесала волосы, подвела брови. Как ей хотелось пойти с ним, посмотреть на тех прославленных капитанов, рассевшихся в ряд, точно орлы под скалами! Как хотелось одним глазком увидеть свирепого капитана Михалиса. Когда Эмине о нем вспоминала, грудь ее вздымалась. Ну почему она все время о нем думает, что в нем нашла? Он же не человек, а зверь, неукротимый и жестокий. На что он ей! Эмине порой ненавидела его, кажется, руки бы ему отрубила, чтоб не осталось в нем ни капли сил! Правильно сделала она, избрав капитана Поликсингиса, такого ласкового, сладкоречивого… И все-таки чего бы она не отдала, лишь бы увидеть его, капитана Михалиса!
Так думала Эмине, опершись на подоконник. В этот вечер ее миндалевидные глаза были прикованы к порозовевшей вершине Селены. О Нури-бее она совсем позабыла, как будто и не было его никогда, как будто и не раскрывала она ему своих объятий. Точно так же она не помнила старого придурковатого пашу, купившего ее у отца. Отец только тем и жил: плодил дочек-красавиц, кормил их, лелеял и продавал. Выкинула из головы и того безусого черкеса, что однажды в летнюю ночь подстерег ее среди высоких подсолнухов! Сперва ей показалось, что он хочет ее зарезать, и она стала вырываться. Но ведь не зарезал… А когда она ответила на объятия, наклонился к самому ее лицу и улыбнулся.
– Как тебя зовут? – спросила она.
Он назвал свое имя, но разве она помнит его? Много мужчин прошло через ее объятия и кануло в вечность. Вот наступил черед капитана Поликсингиса, пока она с ним, но – надо же! – собираясь за него замуж, уже чувствует, как отдаляется от него, а на горизонте светят ей маяком другие глаза.
Кира Хрисанфи закончила уборку, подошла и села рядом с Эмине. Вчера она не успела рассказать ей о житии святого Иоанна Каливитского. Остановилась на том месте, когда святой, обессиленный молитвами и постом, через сорок лет возвратился в отчий дом и постучался в дверь. Открыла ему мать. Не узнала, дала кусок черствого хлеба.
– Мне не нужен хлеб, – сказал он, – мне нужно пристанище. У тебя во дворе хочу умереть…
Эмине раздраженно вскочила и забегала по комнате. Она думает о мужчинах, о восстании, а эта чертова старая дева забивает ей голову своими святыми!
– Хватит, не могу больше! – крикнула она. – Зажги лампу!
– Не тревожься, дитя мое, – неверно истолковала ее волнение кира Хрисанфи, – где бы он ни был – непременно придет сюда. Разве может он долго быть вдали от тебя? Мне кажется, я даже слышу, как ржет его конь!
Кира Хрисанфи очень остро ощущала свое родство с братом, будто они до сих пор лежали, свернувшись клубочком, в лоне матери. Поэтому и на Эмине она смотрела с какой-то страстью, будто сама была мужчиной. А когда видела, как брат, обняв Эмине за талию, ведет ее к себе в комнату и запирает дверь, валилась на кровать, изнемогая от счастья.
Эмине, высунувшись из окна, прислушалась. Конь заржал во второй раз, но уже дальше, тише. В домах зажглись лампы. Мальчишек и собак на улице след простыл, крестьяне ужинали. Шаловливая вечерняя звезда задержалась на миг на вершине Селены, лукаво взглянула на сидящую у окна Эмине и покатилась вниз.
В это время капитан Михалис спускался с горы, направляясь в Петрокефало. И на душе у него тоже было неспокойно. «Как же ты станешь сражаться за свободу, когда в сердце у тебя сидит раб? – мысленно обращался он к себе. – Язык говорит одно, руки делают другое, а сердце требует третьего! Ты лжец, капитан Михалис, делаешь вид, будто бы убиваешься из-за Крита! А в тебе угнездился бес и командует тобою! Даже если тебя убьют, даже если ты возьмешь штурмом Мегалокастро и освободишь Крит, все равно останешься подлецом. Потому что другого желает твоя душа, на другое устремлены мысли!»
Он выслал вперед храброго Тодориса со знаменем и теперь ехал в одиночестве. Сегодня он видел капитана Поликсингиса, ощутил проклятый турецкий запах мускуса, заметил багровое пятно на шее – след от страстного поцелуя – и вскипел. Будь она проклята, змея, будь она трижды проклята! Пока она жива, я – подлец!
Он слышал, как Поликсингис приглашал капитанов на крестины, назначенные на Воздвиженье Креста Господня, и просил их быть кумовьями. Подходил к нему, но, видно смутившись от неласкового взора, промолчал.
– Нет моих сил терпеть! – громко крикнул капитан Михалис. – Надо положить конец такой жизни!
И, пришпорив лошадь, поскакал сквозь тьму.
Капитан Поликсингис, Эмине и кира Хрисанфи еще сидели за низким круглым столиком и ужинали, когда стукнула дверь и вошел Сиезасыр.
С тех пор как скончались его племянник и племянница, Поликсингис больше не видел учителя. Сначала он думал, что Сиезасыр отравил Дьямандиса из ревности, но скоро выбросил эту мысль из головы: не похоже, чтобы этот агнец Божий мог убить. Поэтому он все повернул на судьбу: дескать, так на роду было написано, – и перестал подозревать учителя. К тому же в последнее время до него дошли слухи, что учитель, как апостол, ходит из деревни в деревню и произносит пламенные речи. Тогда Поликсингис и вовсе позабыл свои сомнения и теперь искренне обрадовался, увидев его в своем доме.
– Добро пожаловать, учитель! – сказал он, подвигаясь и жестом приглашая гостя сесть рядом.
Сиезасыр поздоровался, опустился на колени, и свет лампы упал ему на лицо. Капитан Поликсингис посмотрел на него и даже вздрогнул: да он ли это? Штаны те же, и очки на шнурке болтаются, горб… Но лицо – кровь с молоком! Рядом с ним сидел совершенно другой человек!
Сиезасыр в самом деле изменился до неузнаваемости. С того дня, как отправил на тот свет своего красавца шурина, он осмелел, понял, что для мужества не нужно большое и сильное тело – нужна только отвага в сердце. Решительный овод может победить робкого быка. С той поры вместе с сердцем постепенно крепчало и тело. Он уже не задыхался, взбираясь на гору, держался прямее, ел с аппетитом, пил вино, и щеки у него порозовели. И что самое странное – потянулся к женщинам… В последнее время, когда он с котомкой за плечами ходил из деревни в деревню, вещал о родине и окрестил нескольких младенцев, у него появились кумовья, в доме которых он мог остановиться на ночлег. А жена одного кума из Кастели любила речистых мужчин. Однажды вечером, когда хозяина не было дома, они с учителем болтали, пересмеивались и сами не заметили, как очутились в постели в объятьях друг друга. После той ночи Сиезасыр частенько наведывался в Кастели переспать с кумой, дай ей Бог здоровья!
