– У меня есть тайна, – сказала черкешенка.
Переступив порог, она подошла к капитану. Погладила шею коня, наклонила голову, и волосы у нее рассыпались, будто конская грива, и почти коснулись земли. По двору разлился запах мускуса.
– Тайна? – удивленно переспросил он.
– Да-да, я тебе открою ее, чтоб ты потом не упрекал меня. Я получила тайное сообщение из Мегалокастро. Родственники Нури-бея собираются нагрянуть в Кастели и выкрасть меня. Если я не вернусь в свою веру, они меня зарежут. Так вот, ты поезжай в монастырь, но помни и о своей жене, капитан Поликсингис!
Минуту капитан стоял молча. По всей деревне несся многоголосый гул. Жены прощались с мужьями, старухи плакали. Мужчины собирались на площади под знамя капитана Поликсингиса.
– Не забывай обо мне, – повторила черкешенка. – Женщина – та же крепость. Ее тоже завоевывают!
– Знаю, – наконец выдавил из себя Поликсингис. – Прощай!
Он обнял ее, ощутил прикосновение упругой груди, и голова сразу пошла кругом. Эмине закрыла глаза, поднялась на цыпочки, отыскала его губы. Поликсингис почувствовал слабость в коленях и испугался, как бы снова не впасть в сладкое забытье.
Заржал конь. Капитан встрепенулся, легонько оттолкнул черкешенку, затем ухватился жеребца за гриву и одним прыжком оказался в седле.
– Будь здорова, береги себя! – Он выехал за ворота и, не оглядываясь, поскакал к площади.
В то же самое утро капитан Михалис в Петрокефало передавал в руки Тодорису знамя – черное полотнище с красными буквами. Рядом стояли с оружием в руках два его давних друга – Каямбис и Фурогатос. Вендузос пошел устраивать свою семью, а Бертодулос, завернувшись в накидку, спрятался за спинами женщин. Он дрожал в утренней прохладе и смотрел на происходящее округлившимися от страха глазами. И куда этих людей несет в такую рань!
Капитан Михалис повернулся к жене, которая, скрестив руки, молча стояла на пороге.
– Будь здорова, жена!
– С Богом, капитан Михалис! – тихо ответила Катерина. – С Богом, молодцы! – прибавила она, глядя на спутников мужа.
Вышел старик. Борода его порозовела в первых лучах солнца.
– Примите и мое благословение, дети! – сказал он, поднимая руку для крестного знамения. – На святое дело идете, ребята! И большая честь – за Крит сложить голову!
Трасаки, услышав шум, догадался, что отец выступает в поход. Он выскочил во двор, завернувшись в расшитое красное одеяло. Отец улыбнулся, видя, как тот стоит между матерью и дедом, глядя на всех еще сонными глазами.
– Прощай, Трасаки! Расти скорей! – крикнул он и вскочил в седло. – Ну, с Богом!
Знаменосец поехал впереди. Деревня постепенно опустела. В ней не осталось ни одного вооруженного мужчины.
Известный монастырь Господа нашего Иисуса Христа был выстроен в давние времена, еще до венецианцев, до падения Константинополя, когда и на Востоке, и на Западе правили византийские императоры.
Говорят, будто его возвел сам император Никифор, отчаянный рубака. Он покорил полмира, прибыл на Крит, истребил сарацин, сорвал флаг с полумесяцем и водрузил над сожженными деревнями и разграбленными крепостями знамя Христа, обагренное кровью. Однажды, рассказывают, ехал он вечером через это ущелье, притомился и лег отдохнуть под лимонным деревом, а на рассвете должен был держать путь в Хандакас – так называлась тогда Мегалокастро. Стоял май, по небу плыла полная луна, ночь звенела от соловьиных трелей, и приснился ему Иисус Христос. Босой, усталый от дальней дороги, остановился он у лимонного дерева, не заметив Никифора. Вздохнув, лег на землю, положил себе под голову камень и уснул.
Всю ночь император пребывал на вершине блаженства. И причиной тому были не отдых, не луна, не соловьи… Он словно перенесся в рай, а проснувшись, изрек:
– Это дерево – святое, под ним спал Христос! – И повелел обнести его оградой и выстроить здесь монастырь. Так, согласно преданиям, был воздвигнут на этом месте монастырь Господа нашего Иисуса Христа.
Умерли византийские императоры, турки захватили Константинополь, венецианцы заняли Крит. Потом пришли агаряне. Обитель была разрушена, заново отстроена, снова разрушена. А теперь в осажденной турками твердыне жалобно звонили колокола, разнося по деревням весть: «Спешите на помощь, православные! Монастырь Господа нашего Иисуса Христа опять под угрозой!»
По приказу игумена монахи извлекали из-под алтаря ружья. Сам он встал на колени перед большой иконой Христа в иконостасе.
– Господи Иисусе! – громко воскликнул игумен. – Прости меня, прости мой грех, я во всем виноват! Теперь набежали псы, чтоб отомстить за свою кровь!
А вина была вот в чем. Первого сентября, на Новый год
[63], он возвращался в монастырь из Мегалокастро. Ездил игумен поклониться митрополиту, положить к его ногам святые дары и просить взять монастырь под свою защиту. Пускай уговорит пашу, чтобы оградил обитель от набегов. Ведь сколько уж раз он горел! Должен же когда-то настать этому конец!
– Состарился я, владыко, раны дают себя знать. Теперь уж не смогу сам оборонять монастырские стены!
– Как бы ни состарился Господь, десять святых превзойдет в силе! – ответил, улыбаясь, митрополит. – Благословляю тебя, и будь спокоен!
Получив благословение митрополита, игумен ушел. Выехал на муле через Лазаретные ворота. Солнце поднималось по небосклону, горы отливали вдали голубизной; вокруг скошенные поля пшеницы, виноградники, освобожденные от тяжелых гроздьев, оливковые рощи; у ног плескалось море, и на сердце была отрада.
– До чего ж он красив, этот бренный мир! – прошептал игумен. – Слава тебе, Господи всемогущий!
Он ехал вдоль берега, миновал городок Русес с полями краснозема в окрестностях, на постоялом дворе у вдовы выпил рюмочку ракии, после чего двинулся дальше. На подступах к Зловещей мул осторожно шел узкой тропой над самым обрывом.
И вдруг из-за скалы выскочили трое молодых турок с ножами. Они устроили игумену засаду из мести. Многих мусульман положил, многих турчанок оставил вдовами этот монах-капитан во время восстания 1866 года. Эти трое поклялись отомстить убийце своих отцов.
Мул испугался и чуть не сбросил игумена в пропасть, но тот, забыв о старости, о многочисленных ранах, легко соскочил на землю.
– Во имя Иисуса Христа! – крикнул он и выхватил нож.
Над пропастью разгорелась бешеная схватка. Приземистый, широкоплечий игумен наносил мощные удары направо и налево. Забурлила в нем кровь, вспомнилась молодость, былые сражения. Ему казалось, что он не один, что с ним весь Крит, и от этого силы будто утроились.
Долго бились они, то падали на камни, то переходили с места на место, точно в стремительном хороводе, то сплетались в клубок, превращаясь в чудовище о восьми ногах и четырех головах. И повсюду оставались кровавые следы.
