Как только раздался храп гостя, старик сделал знак Трасаки, они отошли подальше и сели под старым лимонным деревом. Женщины, убрав со стола, удалились отдыхать в доме. С самой зари они хлопотали по хозяйству: кормили и поили скот, возились у печи, варили обед, стирали. Дочь капитана Михалиса Риньо села писать письма, которые собиралась передать в отряд с Митросом. С одной стороны от нее устроилась жена Красойоргиса, с другой – жена Мастрапаса. Обе в своих посланиях наказывали мужьям, чтоб берегли себя. Одна ругалась, другая просила, обе вздыхали и проклинали собаку султана, который никак не освободит Крит, чтобы их супруги могли вернуться к женам.
Пока во дворе никого, можно распечатать письмо и дать почитать Трасаки. Старик догадывался, что эта депеша будет неутешительной, потому что очень редко, только в минуты большой нужды или беды, внук вспоминал о нем и присылал письма. И если отписал теперь, значит, плохи дела.
– Да благословит тебя Господь, Трасаки! – сказал старик. – Читай, да только не торопясь, по складам, чтоб все было понятно.
Буквы в послании были аккуратные, круглые. Трасаки читал без запинки:
– «Дорогой дедушка! Я вернулся на святую землю. Возможно, вскоре приеду на Крит и поцелую твою благородную, славную руку…»
– Ишь ты, сразу с лести начал! – Старик неодобрительно покачал большой седовласой головой. – Разве это письмо? Ни тебе «во первых строках», ни «я пребываю в добром здравии»… Ну ладно! Читай дальше, Трасаки!
– «…Но пока я не удостоился такой чести, вынужден написать тебе это письмо. Когда прочтешь его, перешли с надежным человеком моему дяде, капитану Михалису. До меня дошли слухи, будто он поднял флаг и сражается с турками в горах. Он должен все знать, чтобы не идти вслепую. А там пусть поступает так, как велит ему сердце…»
– Ну и закрутил! Колючку старается ватой обернуть. Так-так. Сделай милость, читай помедленней, Трасаки!
– «…Так вот, на Грецию нет никакой надежды. Это слабая и нищая страна. У нее нет ни флота, ни – что самое плохое – поддержки от государств Западной Европы. В настоящий момент им выгодно, чтобы Крит оставался у султана. А когда султан прикажет долго жить, тут и начнется дележ пирога. Если же Крит воссоединится с Грецией, то оторвать его уже будет затруднительно…»
– Ох! – вздохнул старик. – Ума палата! Ну, дальше!
– «…Знайте же: Крит обречен и на этот раз. Одного мы можем добиться – чтобы султан пошел на некоторые уступки… С паршивой овцы, как говорится… А там уж пробьет и наш час!..»
– Пробьет! – опять вздохнул старик. – Жди у моря погоды!
– «…Я разговаривал со многими официальными чинами и в Западной Европе, и в Греции, а послезавтра выезжаю в Афины встретиться еще кое с кем. Если возникнет потребность, приеду на Крит, чтобы помочь спасти то, что еще можно спасти. К сожалению, и на сей раз перо оказалось сильнее меча. Меченосцы исполнили свой долг, расчистили дорогу, но не смогли дойти до конца. Теперь же начнут действовать пероносцы…»
– Ох, грамотей, язви его! – проворчал старик. – Очки-портки. Тьфу!.. Все? Или еще пишет что-нибудь?
– Еще одна строка, дедушка: «…Склоняюсь и целую твою руку. Благослови меня! Твой внук Козмас».
Старик закрыл глаза, и снова предстал перед ним Крит в образе матери, одетой в черное. Она застыла в немом отчаянии посреди двора, забрызганная кровью с ног до головы. Или, может, то не Крит, а Богородица, у которой распяли сына?
Стемнело, пошел дождь. С визгом и хохотом возвращались с поля девушки, каждая тащила за собой козу или овцу. Рядом с осликами, нагруженными хворостом, шагали старики. Увидев, что ворота у Сифакаса распахнуты, они остановились и здоровались со стариком.
– Какие новости, капитан Сифакас? Какие вести от сына капитана?
– Слава Богу, все хорошо, – отвечал старик. – Кончаются страдания Крита… Трасаки, – дед повернулся к внуку, – теперь ты знаешь тайну. Смотри не проболтайся. Ты ведь мужчина!
– Не беспокойся, никто об этом не узнает. Только мы вдвоем, и отец третий.
– И Господь четвертый, – уточнил старик.
Уже затемно у ворот остановился Сиезасыр с посохом и крестьянской котомкой за плечами. Старик все еще сидел, прислонившись к лимонному дереву, хотя и вымок до нитки. Он сперва не признал сына.
– Это ты, Яннакос? – Сифакас вытянул шею, чтобы получше рассмотреть загорелого и румяного пришельца. – Изменился же ты, хвала Господу! Что, не учительствуешь больше? Заходи, заходи!
– Не узнал, отец? – спросил учитель, довольный.
– Да уж куда там! Видать, наука была тебе не на пользу, раз ты без нее такой гладкий стал. Я ведь всю жизнь тебе твердил: ученье – это пиявка, сосущая у человека кровь, – а вот сам на склоне лет, наоборот, за грамоту взялся. Ох и морока! Эти буквы – ровно утесы, а промеж них пропасти. Только хочешь перепрыгнуть от одной буквы к другой – шлеп, и разбил себе башку. Но я-то знаю, чего добиваюсь. А ты?
Сиезасыр улыбнулся, схватил и поцеловал руку отца.
– Но я же по твоей воле стал учителем, – сказал он, улыбаясь. – Помнишь?
– Еще бы не помнить! Думаешь, я совсем из ума выжил? Как сейчас помню, Фануриос поймал тебя, когда ты шарил на кухне по горшкам, а изо рта у тебя торчал кусок мяса. Он дал тебе такого тумака в спину, что мясо выскочило и прилипло к стене. Я, помнится, схватил тебя за шиворот. «Значит, так, бедный мой Яннакос, собирай-ка свои манатки и марш в город учиться грамоте. Будешь учителем, потому что ни на что другое ты не способен!» Вот ты и влип. Правда, я сам виноват!
Старый Сифакас повернул Яннакоса сначала налево, потом направо, попробовал его мышцы, приподнял губу, как делают лошадям, и заглянул в зубы. Осмотром остался доволен.
– Клянусь верой, ты мне начинаешь нравиться! Конечно, я тебя, как сына, всегда любил, но… как бы это объяснить… был ты мне не в радость. Все думал: вот обмылок, на грамоте своей и горб нажил! Ведь наши деды и прадеды носили шаровары да башмаки, держали в руках ружье, а ты с честного пути сбился – напялил европейские тряпки, очки и вместо ружья взял в руки грифель… Ну, конец, думал я, кровь разжижилась, род наш катится к чертям собачьим… Так нет же, хвала ему, все-таки вывел тебя на прямую дорогу! И, не будь я Сифакас, ты не уйдешь из моего дома, пока я не дам тебе шаровары, башмаки и не повешу на плечо ружье… Чего скалишься?
– Ты что, ясновидящий, отец? Как будто читаешь мои мысли. Именно затем я и пришел сегодня в отцовский дом, клянусь! Насколько я знаю, у тебя же найдется для меня что-нибудь из одежды – твоей и твоих убитых сыновей? А на чердаке, под балкой, знаю, оружие спрятано. Мы вместе сожжем, как сжигают Иуду, здесь, посреди двора, мое европейское платье, и я оденусь, как все критяне, повешу на плечо ружье и отправлюсь в горы. Я знаю, чего хочу.
Старый отец схватил голову сына и прижал к своей груди.
– Благословляю тебя! За ради такого случая зарежу козленка, и отпразднуем сегодня твое воскрешение! А я-то считал тебя пропащим! Добро пожаловать, Яннакос!
