У него не было ни малейшего сомнения, что сегодня она вернется, стоит ему только заснуть.
Он лег в одиннадцать и, проснувшись в три, расстроился, что проспал чудо. Может, соседний городок сгорел от удара молнии, может, землетрясение уничтожило половину земного шара – он спал как убитый!
Недотепа! – упрекнул он сам себя. Откинул простыни, подскочил к окну – и убедился, что действительно проспал все на свете.
Ибо трава была примята изящными следами.
А он даже не слышал рыданий!
Ему захотелось сбежать вниз и рухнуть на колени посреди лужайки, но в эту минуту по улице медленно проехала полицейская машина, которая патрулировала темень и пустоту.
Мыслимо ли метаться по лужайке, что-то высматривать, прочесывать траву, если полицейская машина вот-вот поедет в обратную сторону? Как он объяснит свое поведение? Собирает клевер? Выпалывает одуванчики? Что, что еще придумать?
Его просто разрывало от нерешительности. Спускаться – не спускаться?
Да и то сказать, услышанные рыдания уже начали выветриваться из памяти, хотя он силился их запомнить. Если упустить ее и на следующую ночь, то даже воспоминаний не останется.
Позади него, на ночном столике, зазвонил будильник.
Что за чертовщина, подумал он. На какое же время я его поставил?
Он нажал кнопку и, присев на кровать, стал слегка раскачиваться с закрытыми глазами, а сам ждал и прислушивался.
Ветер переменился. Дерево за окном встрепенулось и зашептало. Открыв глаза, он подался вперед. Сначала вдалеке, потом ближе, потом под самым окном раздался тихий девичий плач.
Она вернулась к нему на лужайку, значит, он не совсем пропащий. Сиди тихо-тихо, приказал он себе.
И ветер, отодвинув занавеску, принес ее рыдания к нему в спальню.
Теперь осторожно. Осторожно, но быстро.
Он подкрался к окну и посмотрел вниз.
Стоя посреди лужайки, она плакала, и ее лицо, в обрамлении длинных, рассыпанных по плечам темных волос, блестело от слез.
Что-то было невыразимое в том, как подрагивали опущенные руки, как ветер беззвучно шевелил ее волосы, – он поежился и едва устоял на месте.
Определенно, он ее знал – и не знал. Видел ее прежде – и никогда не видел.
Поверни голову, подумал он.
Словно в ответ его мыслям, ночная гостья опустилась коленями на траву, позволив ветру разгладить ее волосы, склонила голову и зарыдала так отчаянно и горько, что ему тоже захотелось плакать. Нет, не надо! У меня сердце разрывается!
Она опять будто бы услышала, внезапно запрокинула голову и начала успокаиваться, глядя на луну, – тут-то он и рассмотрел ее лицо.
И вправду он когда-то уже его видел, но где?
Упала слезинка. Дрогнули веки.
Словно шторка фотоаппарата.
– Провалиться мне на этом месте! – зашептал он. – Не может быть!
Он резко развернулся и, не чуя под собой ног, бросился к чулану, из которого обрушилась лавина коробок и альбомов. Сначала он рылся на ощупь, потом зажег в чулане свет, отшвырнул в сторону шесть альбомов, наконец-то вытащил нужный и принялся торопливо листать страницы; в какой-то момент он ахнул и остолбенел, потом поднес фотографию к глазам и, как слепой, побрел назад, к окну.
Пристально поглядев вниз, на лужайку, он перевел взгляд на фотографию, совсем ветхую, пожелтевшую от времени.
Да, да, оно самое! От этого образа у него началась резь в глазах, а потом и в сердце. Его трясло, как от нещадных ударов, когда он, не выпуская альбома из рук, оперся на подоконник и почти выкрикнул:
– Эй, ты! Как ты посмела сюда вернуться? Как посмела прийти молодой? Как посмела явиться в таком обличье? Бродишь ночами по моей лужайке, как девушка-недотрога! Да ты отродясь не была молодой! Никогда! Будь проклята, будь трижды проклята твоя горячая кровь, будь проклята твоя необузданная душа!
Но он этого не выкрикнул и вообще не произнес ни звука.
Зато в его глазах что-то полыхнуло, как сигнальный огонь.
Плач прекратился.
Девушка посмотрела наверх.
И в этот миг альбом выскользнул у него из пальцев и полетел из распахнутого окна на землю, как бьющая крыльями ночная птица.
С приглушенным криком он развернулся и побежал вниз.
– Нет, нет, – вопил он что есть мочи. – Я совсем не то хотел… Вернись!
В считаные секунды он скатился по лестнице и оказался на крыльце. У него за спиной ружейным выстрелом хлопнула дверь. Этот грохот пригвоздил его к перилам, ровно на полпути к лужайке, где теперь оставались одни только следы. Улица зияла пустыми тротуарами, деревья отбрасывали тени. В доме за деревьями на втором этаже бубнило радио. На дальнем перекрестке урчал проезжающий автомобиль.
– Постой, – шептал он. – Вернись. У меня просто сорвалось…
Он осекся. Ведь те слова не были сказаны вслух, это всего лишь мысли… Всплеск ярости, ревности.
Вот это она и уловила. Каким-то образом расслышала. А теперь?..
Больше она не вернется, подумал он. Что ж поделаешь…
Он молча посидел на крыльце, кусая костяшки пальцев.
В три часа ночи за окном спальни ему послышался вздох, а потом тихие шаги по траве; он выжидал. Фотоальбом, уже закрытый, лежал на полу. Но все равно в нем явственно виделось и узнавалось ее лицо. Хотя это уму непостижимо – чистой воды помешательство.
Перед тем как заснуть, он успел подумать: призрак.
Очень странный призрак.
Призрак той, что умерла.
Призрак той, что умерла в старости.
Но явилась другой.
Явилась совсем юной.
Но ведь призрак навечно остается в том возрасте, в каком человека настигла смерть, верно?
Нет, не верно.
По крайней мере, этот призрак опровергал такую молву.
– Почему?.. – зашептал он.
Но сон оказался сильнее шепота.
Прошла ночь, потом еще одна, и еще – а на лужайке было пусто; даже луна, которая прежде смотрела в упор, теперь слегка отвернулась и нахмурилась.
Он ждал.
Во мраке первой ночи, ровно в два часа, через палисадник прошла кошка, совсем не похожая на простое бродячее животное.
На вторую ночь протрусил, улыбаясь деревьям, пес, чей высунутый красный язык болтался, как небрежно повязанный галстук.
На третью ночь, от двадцати пяти минут первого до четырех утра, в воздухе между лужайкой и деревьями трудился паук, сооружая диковинный циферблат, который на рассвете смахнула крылом пролетавшая птица.
Он проспал почти весь воскресный день и в сумерках проснулся от озноба, хотя был совершенно здоров.
