Стоило разок тряхнуть психиатрическое древо, как с него посыпались обильные плоды. Баронские карманы не пустовали, а на банковский счет хлынула настоящая лавина. На исходе века будет отмечен его «Большой шлем»
13: участие в телепрограммах Фила Донахью, Опры Уинфри и Джералдо в течение одного ураганного вечера – взаимозаменяемые превосходные степени, положительные-отрицательные-положительные, с промежутком в какой-то час. В Музее современного искусства и Смитсоновском институте
14 продавались лазерные игры «Фон Зайфертиц» и дубликаты его перископа. Поддавшись искушению в виде полумиллиона долларов, он выжал из себя беспомощную книжонку, которая мгновенно исчезла с прилавков. Изображения мелкой живности, затаившихся тварей и невиданных чудищ, попавших в ловушку его медного перископа, воспроизводились на страницах альбомов-раскрасок, на переводных картинках и чернильных печатках с монстрами, заполонивших «Магазины недетских игрушек».
Мне хотелось надеяться, что благодаря этому он все простит и забудет. Ничуть не бывало.
Как-то днем, спустя год и месяц, у меня в квартире раздался звонок: на пороге, обливаясь слезами, стоял Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн.
– Почему я тогда тебя не убил? – простонал он.
– Потому что не догнали, – ответил я.
– Ах ja. Действительно.
Вглядевшись в мокрое от дождя и распухшее от слез лицо, я спросил:
– Кто-то умер?
– Ко мне пришла смерть. Или за мной? Ах, к черту эти тонкости. Перед тобой, – всхлипнул он, – существо, пораженное синдромом Румпельштильцхена
15!
– Румпель…
– …штильцхена! Две половинки, рассеченные от горла до паха! Дерни меня за волосы, ну же! Увидишь, как я развалюсь надвое. С треском разойдется психопатическая «молния», и я развалюсь: был один герр Doktor-адмирал, а станет два – по бросовой цене одного. Который из них доктор-целитель, а который – адмирал, он же автор бестселлера? Тут без двух зеркал не разберешься. И без сигарного дыма!
Умолкнув, он огляделся и сжал голову руками.
– Видишь трещину? Неужели я вновь распадаюсь на части, чтобы превратиться в безумного моряка, алчущего денег и славы, терзаемого пальцами безумных женщин с раздавленным либидо? Страдалицы-камбалы, так я их прозвал! Однако брал с них деньги, плевался и транжирил! Тебе бы так – хотя бы год! Нечего скалиться.
– Я не скалюсь.
– Тогда терпи, пока я не закончу. Где тут можно прилечь? Это кушетка? Уж больно коротка. Куда девать ноги?
– Свесить набок.
Фон Зайфертиц улегся, свесив ноги на пол.
– А что, неплохо. Садись за изголовьем. Не заглядывай мне через плечо. Отведи глаза. Не ухмыляйся и не кривись, покуда я буду выдавливать психоклей, чтобы заново склеить Румпеля и Штильцхена; пожалуй, так и назову, с Божьей помощью, свою вторую книгу. Чтоб ты провалился ко всем чертям, а заодно и твой проклятый перископ!
– Почему мой? Ваш. Вы сами хотели, чтобы я в тот день с ним ознакомился. Подозреваю, вы не один год нашептывали забывшимся в полудреме пациентам: «Погружение, погружение». Но не устояли перед своим же оглушительным криком: «Погружение!» Это в вас проснулся тот самый капитан, алчущий славы и денег, каких хватило бы на содержание конюшни чистокровных скакунов.
– Господи, – прошептал фон Зайфертиц. – Как я ненавижу, когда тебя тянет на откровенность. Мне уже легче. Сколько с меня причитается?
Он поднялся с кушетки:
– Пожалуй, будем убивать не тебя, а монстров.
– Монстров?
– У меня в кабинете. Если сможем пробиться сквозь толпы душевнобольных.
– Хотите сказать, душевнобольные заполонили не только ваш кабинет, но и все подходы?
– Я тебе когда-нибудь лгал?
– И не раз. Впрочем, – добавил я, – самую малость, для пользы дела.
– Пошли, – скомандовал он.
На лестничной площадке нас встретила длинная очередь почитателей и просителей. Между лифтом и дверью баронской приемной ожидало никак не меньше семидесяти человек, прижимавших к груди сочинения мадам Блаватской
16, Кришнамурти
17 и Ширли Маклейн
18. При виде барона у толпы вырвался вой, как из открытой топки. Мы ринулись вперед и прошмыгнули в приемную, не дав опомниться страждущим.
– Полюбуйся, что ты наделал! – указал пальцем в сторону двери фон Зайфертиц.
Стены приемной были обшиты дорогим тиковым деревом. Письменный стол наполеоновской эпохи, редкостный образчик стиля ампир, стоил не менее пятидесяти тысяч долларов. Кушетка так и притягивала мягчайшей кожей, а на стене висели полотна Ренуара и Моне, причем подлинники. Боже праведный, подумалось мне, это миллионы и миллионы!
– Итак, – начал я, – вы говорили о чудовищах. Что, мол, будете убивать их, а не меня.
Старик вытер глаза тыльной стороной ладони и сжал руку в кулак.
– Да! – выкрикнул он, делая шаг в сторону блестящего перископа, изогнутая поверхность которого нелепо искажала его лицо. – Вот так. И вот этак!
Не успел я ему помешать, как он наотмашь хлопнул по медному агрегату и замолотил по нему сразу двумя кулаками, раз, другой, третий, не переставая грязно ругаться. А потом, словно желая задушить, сдавил и начал трясти перископ, как малолетнего преступника.
