– Погоди! – Томас отпил глоток кофе. – Что-то я не понял.
– А ты вспомни, дорогой, чему тебя учили в школе: каждые девять лет (вроде бы именно так) наш организм, который работает как заправская генно-хромосомная фабрика, полностью заменяет в человеке все: ногти, селезенку, руки-ноги, живот, ягодицы, уши, молекулу за молекулой…
– Ну-ну, – досадливо перебил он. – Короче.
– Короче, дорогой Том, – отозвалась Шейла, – этот завтрак дал пищу моему духу и сознанию, завершил обновление крови, костей, всех тканей. Перед тобой совсем не та женщина, с которой ты шел под венец.
– А я тебе сто раз об этом говорил!
– Не паясничай.
– Ты тоже!
– Позволь мне закончить. Если верить медицине, по прошествии девяти лет, то есть к моменту этого торжественного завтрака, от прежней Шейлы Томпкинс, которая вступила в законный брак за час до полудня в воскресный день ровно девять лет назад, не осталось ни единой ресницы, ни поры, ни ямочки, ни родинки. Это две совершенно разные женщины. Одна связала себя узами брака с интересным мужчиной, у которого при чтении «Уолл-стрит джорнал» челюсть выдвигается вперед, как кассовый ящик. Другая вот уже целую минуту принадлежит себе – «Рожденная свободной»
47. Вот так-то!
Она стремительно поднялась из-за стола, не собираясь долее задерживаться.
– Постой! – Он плеснул себе еще кофе. – Ты куда?
На полпути к дверям она откликнулась:
– Я ненадолго. А может, надолго. Или навсегда.
– Рожденная свободной? Что ты несешь?! А ну, вернись. Сядь на место. – От этих интонаций львиного укротителя она слегка растерялась. – Черт возьми, я требую объяснений! Немедленно сядь.
– Разве что на дорожку. – Она нехотя обернулась.
– Там видно будет. Садись!
Она вернулась к столу:
– Из еды ничего не осталось?
Он вскочил, подбежал к сервировочному столику, отрезал кусок омлета и швырнул ей на тарелку.
– Получай! Вижу, ты предпочитаешь говорить с набитым ртом.
Шейла поковыряла омлет вилкой.
– Ты понял, о чем я веду речь, Томазино?
– Черт побери! Мне казалось, ты счастлива!
– Не безумно.
– Безумие оставь для маньяков, которые дорвались до медового месяца.
– Ах да, так оно и было, – вспомнила Шейла.
– Одно дело – тогда, другое – сейчас. Я тебя внимательно слушаю.
– Это чувство не покидало меня целый год. Лежа в постели, я ощущала, как покалывает кожу, как открываются поры, словно микроскопические рты, как по телу сбегает пот, как сердце колотится там, где не ждешь: в горле, на запястьях, под коленками, в лодыжках. Я ощущала себя тающей восковой фигурой. После полуночи не решалась включить свет в ванной: боялась увидеть в зеркале чужое лицо.
– Ближе к делу! – Он бросил в чашку четыре куска сахара и выпил из блюдца расплескавшийся кофе. – Давай по существу!
– В ночные часы, да и потом, средь бела дня, мне казалось, что я попала в горячую летнюю грозу, которая смывает с меня старое естество, а под ним открывается совершенно новое. Обновляются одна за другой капельки лимфы, все до единого красные и белые кровяные тельца; все нервы, как струны, натягиваются заново. У меня другой костный мозг, другие волосы, даже новые отпечатки пальцев. Зря ты на меня так смотришь. Ну, допустим, отпечатки пальцев те же. Но все остальное – другое. Понимаешь? Вот и получается, что я – заново изваянное, заново расцвеченное творение рук Божьих.
Он смерил ее уничтожающим взглядом:
– Я слышу бред воспаленного сознания. Я вижу кризис среднего возраста. Говори прямо. Ты решила подать на развод?
– Время покажет.
– Что оно тебе покажет? – закричал он.
– В данный момент я просто… ухожу.
– Интересно, куда же?
– Мало ли разных мест, – туманно ответила она, проделывая борозды в омлете.
– У тебя кто-то есть? – спросил он после паузы, сжимая в кулаках нож и вилку.
– Можно сказать, пока нет.
– И то слава богу. – У него вырвался протяжный вздох облегчения. – Отправляйся к себе в комнату.
– Что-что? – прищурилась она.
– Всю неделю будешь сидеть дома. Ступай к себе. Телефон я отключу. Телевизор тоже. Кроме того…
Она поднялась из-за стола.
– Такое я выслушивала от отца, когда училась в школе!
– Не сомневаюсь! – Томас негромко рассмеялся. – Все. Марш наверх! Сегодня останешься без обеда, дрянная девчонка. А ужин найдешь за дверью, на тарелке. Когда научишься себя вести, получишь обратно ключи от машины. Прочь с моих глаз! Выдерни из розетки телефон и сдай плеер.
– Это неслыханно! – вскричала она. – Я давно выросла.
– Выросла. И не двигаешься с места. Деградируешь. Если верить этой идиотской теории, ты не сделала ни шагу вперед – тебя отбросило назад на целых девять лет! Вон отсюда! Марш наверх!
Шейла побледнела и выскочила из-за стола, утирая слезы.
Когда она взлетела на середину лестницы, он поставил ногу на нижнюю ступеньку, вытащил из-за ворота салфетку и тихо окликнул:
– Постой…
Она замерла на месте, но не оглянулась в его сторону.
– Шейла, – выговорил он, помолчав, и по его щекам тоже покатились слезы.
– Что тебе? – прошептала она.
– Я тебя люблю.
– Знаю. Но это ничего не меняет.
– Нет, меняет. Выслушай.
Она стояла в ожидании на полпути к своей комнате.
Томас тер лицо ладонями, как будто хотел нащупать истину где-то у рта или вокруг глаз. В его жестах сквозило неистовство.
Потом у него опять вырвалось:
– Шейла!
– Мне было сказано убираться к себе в комнату, – сказала она.
– Нет!
– Будут другие распоряжения?
К нему стало возвращаться спокойствие, взгляд говорил о поисках выхода, рука легла на перила, тянувшиеся туда, где, не оборачиваясь, стояла Шейла.
– Если эта теория справедлива…
– Справедлива, – прошептала она. – Каждая клеточка, каждая пора, каждая ресница. Через девять лет…
– Да, да, я понимаю. Но послушай и ты меня.
Он проглотил застрявший в горле комок, и это помогло ему переварить решение, которое он и принялся излагать – сначала сбивчиво, потом немного спокойнее, потом с крепнущей уверенностью.
