– Вот черт! А если так: «Всего лишь Джон Кейдж: клетка в золоченой птице»
58.
– Неплохо! Только кто в наши дни помнит Джона Кейджа?
– Ну, тогда… Есть!
И он вывел: «Пирог из сорока семи соро́к».
– А почему не «Плов из сорока семи дроздов»? Джон Кейдж – и то лучше.
– Это все пустое! – Фентрисс забарабанил по кнопкам телефона. – Привет, Уилли! Можешь ко мне заехать? Да, есть небольшая работенка. Сделай для друга – точнее, для друзей – аранжировку симфонической пьесы. Сколько тебе обычно платят в филармонии? Сколько-сколько? Ну ладно… До вечера!
Фентрисс повесил трубку и снова взглянул на дерево, в кроне которого поселилось чудо.
– Что же будет дальше? – пробормотал он.
Ровно через месяц «Сорок семь соро́к» (под таким вот укороченным названием) прозвучали на концерте камерной симфонической музыки в Глендейле. Сочинение было встречено продолжительными аплодисментами и получило неслыханно благосклонные отзывы.
Фентрисс, в приливе счастья, готов был направить свои силы на большие и малые опусы, симфонии, оперы – на все, что доносилось до его ушей. Перед премьерой он неделю за неделей ежедневно слушал все тот же удивительный хор, но не записал ни единой ноты, дожидаясь реакции на опыт с «Сороками». Когда же прогремела буря оваций, а критики разве что не запрыгали от радости, Фентрисс понял, что надо ловить момент, пока публика не оправилась от эпилептического припадка.
За «Сороками» последовали «Крылья», «Полет», «Ночной хор», «Мадригалы птенца» и «Стражники рассвета». Они неизменно встречали восторженный прием; критики, хотя и досадовали на отсутствие изъянов, волей-неволей строчили хвалебные рецензии.
– Я бы уже давно мог задрать нос, но учусь скромности у пташек, – говорил Фентрисс.
– Вот и помалкивай, – отвечал ему Блэк, который, сидя под тем же деревом, так и не вкусил ни ростков озарения, ни благословенной симфонической манны. – Композиторы – известные прощелыги: того и гляди начнут прятаться в кустах и шпионить, а как выведают твою тайну – раззвонят, что ты вторгся в чужие пределы!
– А ведь верно, черт возьми! – Фентрисс посмеялся. – Я и в самом деле вторгся в чужие пределы!
И было бы поистине странно, если бы никто не вторгся в его собственные пределы.
Выглянув из окна часа в три ночи, Фентрисс увидел тень приземистого человечка, который тянулся к ветвям, чтобы закрепить среди листвы карманный диктофон. Затем незнакомец начал тихонько напевать и посвистывать. Осознав, что это не приносит результатов, незваный гость, почти неразличимый в темноте, стал ворковать, выводить трели и даже кукарекать, переминаясь с ноги на ногу под кроной дерева.
– Чтоб я сдох! – прогремел голос Фентрисса, подобно выстрелу из дробовика. – Никак это Вольфганг Праути хозяйничает у меня в саду?! Пошел прочь! Вон отсюда!
Уронив диктофон, Праути резво перемахнул через куст, продрался сквозь живую изгородь – и был таков.
Фентрисс, посылая ему вслед проклятия, подобрал оброненную тетрадь.
«Ночная песнь» – значилось на первой странице. А пленка диктофона сохранила пленительные мелодии, похожие на индийскую духовную музыку, – в исполнении птичьего хора.
После этого случая Фентрисс потерял покой. Нарушители владений проникали к нему в сад около полуночи и шныряли там до рассвета. Фентрисс понимал, что эта свора погубит его творчество, задушит его голос. Он целыми днями слонялся по саду, не зная, каким еще лакомством ублажить пернатых, и обильно поливал траву, чтобы в ней не переводились червяки. Измученный, он стоял на страже ночи напролет, превозмогая дремоту, только ради того, чтобы подстеречь Вольфганга Праути и ему подобных, когда они полезут через забор, чтобы похитить его арии, или, не приведи Господь, устроятся на дереве и станут жужжать себе под нос в надежде на птичий отклик.
Самым веским аргументом в этом противостоянии оказался дробовик. Стоило разок пальнуть – и сад на целую неделю оставили в покое. Зато потом…
Кто-то пришел среди ночи и совершил зверство.
Без лишнего шума этот варвар обрезал нижние ветки и спилил крону.
– Жалкие завистники, проклятые убийцы, – рыдал Фентрисс.
Птицы исчезли.
Унеся с собой блестящую карьеру Амадея Второго.
– Блэк! – взвыл Фентрисс.
– Да, дружище? – откликнулся Блэк, глядя в унылое небо, которое совсем недавно скрывала зелень.
– Где твоя машина?
– Только что была здесь.
– Поехали!
Но поиски не дали результата. Одно дело – найти сбежавшую собаку или снять с телеграфного столба домашнюю кошку. И совсем другое – отыскать в неведомых кущах многобрачие вольных певуний весны, любительниц сладких зерен, да еще убедить их, что в клетке веселей, чем на ветке.
Но друзья все равно спешили от дома к дому, от сада к саду и, притаившись, ловили каждый звук. Стоило им на мгновение обрадоваться, заслышав отдаленное подобие «Аллилуйи» в пении иволги, как они вновь погружались в серые воробьиные сумерки безысходности.
После долгих скитаний по бесконечным лабиринтам улиц и скверов один из двоих, Блэк, решился закурить трубку и высказать свое предположение.
– Ты, случаем, не задумывался о временах года? – произнес он, скрывшись за облаком табачного дыма.
– Что? О временах года? – взвился Фентрисс.
– Я вот о чем: в ту самую ночь, когда мы лишились и дерева, и певчих пташек… сдается мне, в ту самую ночь грянули первые осенние заморозки.
Фентрисс стукнул себя кулаком по лбу.
– Ты хочешь сказать…
– Твои пернатые музы в срок покинули свое пристанище. Наверно, их стая сейчас пролетает где-нибудь над Сальвадором.
– Если, конечно, это перелетные птицы.
– А у тебя есть сомнения?
Повисла еще одна мучительная пауза, и кулак Фентрисса снова молотом опустился на голову.
– Значит, я в полном дерьме!
– Вот-вот, – поддакнул Блэк.
– Дружище! – воззвал Фентрисс.
– Чем могу служить, сэр?
– Поехали домой.
Это был долгий год, это был краткий год, это был год, вобравший в себя и надежды, и приливы отчаяния, и порывы вдохновения, но Фентрисс про себя называл этот отрезок жизни «Повестью о двух городах»
59; оставалось только узнать, где находится второй город!
